Рассказы о детях-Жуковых (СЛЭ). Часть 1

cbbee98e5d59671ec3f1fe9afdc05500-d5el8x2Жуковы о детстве.

Татьяна Н.

Дмитрий А.

 

 

Татьяна Н.

Мне очень повезло с моей мамой. Повезло в том, что она всегда шла мне навстречу, всегда меня понимала. Детство у меня было просто лучезарное, и все благодаря маме. Главное, что она мне обеспечивала – это выслушивала.Да, главный фактор, который мне был нужен – чтобы она меня выслушивала, мои впечатления за день. Где-то я бегала, где-то я чего-то делала, и вот я влетала домой и ни есть, ни пить, а сразу – ля, ля, ля, ля, ля, ля – бесконечно все начинала рассказывать, вываливать на нее эмоции, впечатления. Мне было очень важно, чтобы меня выслушали, мои эмоции, мои впечатления за день. Я как бы вываливала на маму «мешок» своих переживаний. Она вообще молчала. Я два, три часа разговаривала, рассказывала. Потом я уже со временем стала понимать, что она не все внимательно слушает, но она знала, что надо молчать и дать этому потоку вылиться, чтобы я могла освободиться от своих переживаний. Через этот поток она знала мою жизнь, ей не нужно было выспрашивать, не нужно было контролировать меня – вот, видимо, таким образом она получала информацию. Информацию о том, что все спокойно у меня, ничем плохим я не занимаюсь.

И второе, это, может быть, еще более главное, что мама мою свободу не ограничивала. В детстве в основном я все время во дворе пропадала, у меня не было какой-то клетки, что ли, образно говоря. В общем, свобода была.

Еще нужно сказать, что надо доверять такому ребенку. Вот этот фактор очень важен. Если я куда-то пошла, мама мне полностью доверяла, что я не буду ничем плохим заниматься, если это ребенок пяти-семи лет – я со двора не уйду, не потеряюсь. Если это, допустим, школьница старших классов, что я не запью, не закурю, не загуляю. Если это работающая девушка, значит, я буду работать и т.д.

Вообще никаких жестких указаний такому ребенку давать не следует.Есть такое выражение, которое мне когда-то понравилось: «Барсик против шерсти не любит».

Главное, чтобы позволяли быть такой, какая я есть – не сдерживали, не ограничивали, не давали занудных рекомендаций, не делали жестких замечаний. Но в детстве, конечно, были, наверное, какие-то рекомендации. Вообще-то в чем-то я послушная была, в том смысле, что вовремя прийти домой, оставить записку, куда я ушла. Вообще вот это у меня самое главное – контроль внутри меня, если мамы нет рядом. Я в семнадцать лет уехала, мамы не было рядом, но я не могла сделать то, что мама не одобрила бы. У меня какие-то моральные принципы были. Она мне ничего не запрещала никогда. Говорила, допустим: «Будешь задерживаться, позвони». У нас вообще так в семье было заведено. Вот сейчас даже, когда я, например, у мамы в гостях, и она ушла в магазин, а я пошла в другое место, то я пишу записку: «Ушла туда-то, буду во столько-то». Ее очень радует эта информация.

В семнадцать лет я уехала учиться, и мы с тех пор живем с мамой отдельно. Когда мы встречаемся, у нас бывают конфликты, потому что, невзирая на то, что мне сорок семь лет, у мамы до сих пор есть желание заботиться обо мне. Допустим: «Надень шарфик, застегни курточку, ветрено. В холодильнике творожок, поешь ягодки». Гиперопека меня выбешивает, я говорю: «Мам, я знаю все, что есть в холодильнике, я возьму, когда захочу. Я много лет живу отдельно. Я знаю, какая погода. Я же выжила все эти годы». Тридцать лет живем отдельно, в семнадцать лет я уехала из дома.

Пару лет назад мы пришли к тому, что я написала на листке свои пожелания. И вот я приезжаю к маме. Она прочитала эти пожелания: не делать замечаний, не повторять дважды, не грузить лишними объяснениями. Причем эти пожелания были и в прошлом году, и в позапрошлом, и десять лет назад. Это меня все выбешивает, как бы крылья мои связывает, свободу мою ограничивает, не дает мне быть самостоятельной. Я чувствую в этот момент, что мама мне не доверяет, сомневается в том, что я вменяемая и дееспособная – вот именно так я это воспринимаю. Хотя вообще-то это забота, наверное, но на этой почве у нас конфликты есть.

Мама у меня любит проговаривать бесконечно какие-то хозяйственные дела. Например, с утра: «Так, нам нужно сейчас составить список продуктов, нам надо сходить за творогом, не забыть купить кефир, и т.д.». Вот это я называю «грузить».«Грузить» меня не надо. Или, например, мысль ей какая-то пришла о здоровье. Она говорит, что для сосудов хорошо то-то, из книжки начинает вычитывать. Я говорю: «Не грузи меня сейчас. Вот мы сядем, выделим для этого специально время, ты мне все по пунктам расскажешь, что надо для вен, что надо для головы, что надо там для того-то. Все, что тебе в голову приходит, ты пока записывай куда-нибудь». Или, например, дела какие-то там у нее: я приехала, она ко мне: «Я прошу тебя – сделай то-то, то-то, там вот покрась, там вот закупи», и меня это очень раздражает, когда она это говорит в разные дни, в разные моменты. Я ей говорю: «Запиши. Вот все, что тебе приходит в голову, все пиши и пиши, и пиши, что отремонтировать, что куда отнести». Потом я этот список смотрю, планирую, составляю маршрут: вот здесь магазин, вот здесь парикмахерская, вот здесь это и прочесываю сразу все. За три часа я все дела разом делаю. Вот так я работать люблю.

Я приезжаю к маме на отдых, а отдых мой заключается самое главное в том, что я хочу быть в полном расслаблении. У меня все время идут какие-то мысли свои, какие-то образы, что-то там я перевариваю, и вдруг меня как бы выдергивают, и, значит, вот творог, вот надо отремонтировать, вот не забыть там то, се. Не надо около меня трындеть. Чтобы ребенку-Жукову было комфортно, ему нужно в письменной форме составлять задания.

До семнадцати лет я мало чем занималась по дому. В магазин я ходила за хлебом, за молоком, старший брат – за картошкой ходил. Все свое детство я вспоминаю так, что лет до пятнадцати я носилась во дворе целыми днями, с утра и до вечера. Мне нужен был простор, мне нужно было поле деятельности, бесконечные какие-то игры. Спортивные, лапта, с мячом что-нибудь, где-нибудь лазить по каким-то стройкам, прыгать с дерева на дерево. Я с мальчишками все водилась. Весь двор был в моем подчинении, все мальчишки были в моем подчинении – брат, хотя и старше меня на три года, его друзья, которые лет на пять меня старше, на шесть. Я могла даже драться. Вот был случай – я за брата заступилась. Я, как обезьяна, залезла на парня огромного, мне было лет девять, а ему – семнадцать. Я прямо вцепилась в него, повисла на человеке: «Отстань от моего брата!»

Однажды кто-то старший у кого-то младшего отобрал велосипед. Я тут же подошла к тому, кто отобрал велосипед, и отобрала его. Он мне даже нож показал, но я не испугалась, мне было тогда лет двенадцать. Он сказал: «Получишь». Я говорю: «Иди отсюда, не трогай никого из младших, отдавай велосипед». Я не боялась. Возможно, в семнадцать лет, будучи девушкой, я уже на нож бы и не полезла.

Все детство я постоянно отсутствовала дома. В два годика я вышла во двор со старшим братом, с шести лет осваивала уже близлежащие дворы, а с одиннадцати у нас была компания, в ней был один интересный мальчик со двора. Потом он стал художником, в Москву уехал. У него книг было много интересных дома и всего прочего, и он нас уводил куда-нибудь, в ближайшие леса. Это вообще была окраина города, несколько километров. Когда мне было двенадцать лет, мы шарились по лесам, на какие-то обрывы он нас водил. Однажды мы по какой-то трубе шли над обрывом на высоте четвертого этажа. Нас было три мальчика и я. Он прошел часть трубы и сел на нее, испугался и не может ни вперед идти, ни назад, он как бы над обрывом оказался. Я за ним туда пошла, начала его уговаривать и привела обратно. Я нисколько не испугалась высоты.

Потом еще такой случай произошел: мне было двенадцать лет, это было в лагере «Орленок», меня туда послали за общественную работу. Нужно было прыгать с парашютной вышки. Я поднималась по парашютной вышке, дошла до верхней площадки, и там нужно было откинуть цепочку перед тем, как прыгать. Эта вышка высотой двадцать пять метров, и чисто психологически прыгаешь в никуда. С самолета прыгать с парашютом легче, чем с парашютной вышки – там высоко, и как бы чувство нереальности – а тут кажется, что вот она, земля. Передо мной даже один или два мальчика дошли до этого края и стали возвращаться обратно, по лестнице стали спускаться мне навстречу, то есть увидели землю и не смогли прыгнуть. Когда прыгаешь, за спиной раскрывается парашют, и летишь несколько секунд. Даже если лететь несколько секунд, все равно страшновато. Несколько секунд, а кажется, что это очень долго. Я помню, что один мальчик на моих глазах подошел, и чуть ли не слезы у него, и лицо стало бледное, и он отшатнулся и пошел назад. У меня было несколько секунд такое же что-то внутри, но я приказ себе дала: «Вперед!» – и прыжок сразу. Дальше несколько секунд я летела, натянулись стропы, и тут я уже начала хулиганить, ногами хлопать, руками выделываться, «Бац», и земля очень быстро.

Для ребенка-Жукова важно ощущение, что он не один, а с какой-то компанией. Очень важно именно верховодить. Мне все время нужна была какая-то группа, в которой я могла лидировать. Второе, что у меня проявилось с семилетнего возраста, – я была везде организатор. Всегда. Если это игра во дворе, то именно я назначаю, как арбитр какой-то, устанавливаю правила, исследую справедливость. Например, говорю: «Ты нечестно играешь». Я всех перевоспитывала во дворе, ни один из мальчишек не матерился. Все строго соблюдали правила, иначе вообще я не знаю, что бы я с ними сделала.

В первом классе было такое. Была проблема такая – я не могла усидеть на месте и начинала ходить между рядами. Учительница оказалась какая-то такая нормальная, она мне позволяла это делать.

Следующий эпизод. С первого же класса меня направили в группу продленного дня. Кабинет был в цокольном этаже, и после продленки я вылезала через окно, а не выходила в дверь. Мне так было комфортнее, удобнее, ближе, напрямую, ни спускаться, ни обходить, ни подниматься по лестнице.

Я люблю мечтать. В детстве у меня была такая мечта: вот дом мой, и прямо напротив него школа. Мои окна – вход в школу. Мне все время хотелось лестницу такую – из своего окна прямо «вжих», и я в школе, вот такая прям натуральная эта моя мечта была. Меня очень раздражало спускаться, обходить свой дом, потом угол какой-то…

Такому ребенку просто необходимо заниматься спортом, двигаться – как можно больше времени находиться в движении. Совершенно невозможно заставить было меня сидеть, молчать, говорить негромко, то есть я очень шумная была.

У меня есть фотография из первого класса: всклокоченные волосы, два хвостика, один – уже лента спустилась, развязалась, здесь челочка такая вся вспотевшая, воротничок весь набок, то есть меня просто как зверька поймали, посадили, и фотограф щелкнул. Фотография в третьем классе: у меня просто такие вытаращенные глаза, то есть опять меня поймали.

Еще мама мне сказала, что, когда родился мой старший брат, ей принесли младенца с огромными голубыми глазами, спокойного-спокойного, умиротворенного. А когда принесли меня – младенца, то у меня были глазищи, в которых была требовательность. «Ты взглянула и прямо дай, дай, хочу…», – рассказывала мама. И вот она как бы с моего самого раннего детства поняла, видимо, что стоит меня только в чем-то ограничить, то это все! Я пойду тараном! Видимо, это проявилось в совсем ранние годы, и поэтому главный метод воспитания был – мама вообще дала мне полную самостоятельность. Это воздействовало на меня очень сильно. Для меня до сих пор слово мамы закон…

Я помню, что мне взрослые бесконечно давали поручения. После первого класса я в первый раз поехала в пионерский лагерь. До него надо было ехать сорок километров, а у меня громкий голос сам по себе, и низкий как бы такой, немножко мужской, и пока мы ехали в автобусе, меня назначили председателем совета отряда. И так было каждый год: стоит мне открыть рот, то я предлагала песни петь, чтобы там веселее была дорога, то еще что-нибудь. Воспитатель сразу видит, что тут можно положиться, поручить, и сразу меня делает председателем совета отряда. Дальше я приезжала в лагерь, в этот же день нас собирали на совет дружины, и мне сразу предлагалось стать уже не председателем совета отряда, а буквально на следующий день приезда – председателем дружины или лагеря, или еще что-то. В общем, с самого раннего детства меня бесконечно назначали, бесконечно двигали, и я очень легко откликалась. Я так думаю, что они мне потому и поручали, что знали, что меня можно вообще не контролировать. Вот сказано – такого числа в два часа всех собрать, матч какой-то будет, или самодеятельность подготовить, то можно было вообще не контролировать, то есть взрослый мог балдеть, отдыхать, а все будет сделано.Организаторские методы с детьми я применяла негибкие, а вопросы решала давлением, в основном прямо приказом. И вот сейчас, может быть, на работе люди просто как бы не хотят со мной связываться, чувствуют, что моя сила или моя энергетика, она прям прошибает, и они чувствуют себя слабыми по сравнению со мной. И если им иногда, может, и не хочется что-то делать, но, чтобы отвязаться, они будут делать. Я всю жизнь диктовала свое окружающим. Если я что-то делаю, то во мне просыпается настырность, настойчивость, я обязательно все доделаю, все завершу.

Когда я поступила в институт, то тоже сразу стала организатором, сразу мне все поручали. После института я пошла работать в школу. Там мне давали бесконечно много поручений, и буквально через несколько месяцев меня уже сделали руководителем методобъединения своих преподавателей. Через пару лет предложили стать руководителем методобъединения всего района. Сразу буквально с первого года, я попала в профком, потом меня сделали быстро председателем профкома. Потом я стала профсоюзным лидером всего района, всей территории – это примерно сто образовательных учреждений. Дальше я поехала в Госдуму в Москву, прошла обучение в Московской академии труда и социальных отношений. Там познакомилась с секретарями московского уровня ЦК и профсоюзов работников образования. И чуть не получила приглашение уже в московские структуры.Побеждать мне было интересно, но по содержанию работы мне это было неинтересно.

У меня никакого страха нет зайти в кабинет начальника любого ранга. Я любую дверь открываю и захожу по-хозяйски. Если мне за кого надо заступиться (за себя, может быть, ладно), а за кого-то – я все там снесу, все разломаю, образно говоря, пока мне не дадут что-то для этого человека. Я поработала на выборной должности, потом наступили новые выборы, и так как мне это было неинтересно, то я не пошла уже на следующий срок. Я осталась рядовым учителем. Наверное, работа в школе долго меня держит потому, что в школе есть, кем верховодить. Причем достаточно жестко. Хороший аттестат, хорошие оценки. Я как бы люблю своих учеников с одной стороны, но не дай Бог кто-то пойдет против… Если вдруг кто-то повернулся затылком, когда я рассказываю, то сразу все. Поэтому дети, которые у меня некоторое время учатся, делают так: «Я просто повернулся за резинкой». Если ребенок опоздал: «Вот справка, я задержался в медпункте». Притом, если не верю, что был в медпункте, я сразу набираю телефон медпункта и спрашиваю: «У вас был сейчас ученик…», и они уже это знают.

Нужно беспрекословное подчинение моим требованиям. Главная хитрость, которая проходит со мной со стороны учеников, если они ласково со мной обращаются, как бы показывают мне, что им действительно со мной комфортно. Еще если кто-то разглядит во мне человеческие стороны, тогда между нами какая-то дружба завяжется, в том смысле, что я их консультирую на переменах, еще что-то… К таким детям я как бы мягко отношусь, где-то могу что-то простить. Мой главный фактор взаимоотношений абсолютно с любыми людьми – чтобы сначала мне показали, что я ценна, что меня признают, и тогда я расслабляюсь.

Но вот с дочерью мы очень конфликтовали. Чтобы как-то защитить себя от моих жутких стрел и давлений, она изобрела такую фразу: «Будет все, как ты захочешь!» И у меня сразу наступает расслабление. Когда во мне начинает закипать гнев, если она не следует моим указаниям, она вдруг быстро говорит эту фразу: «Будет все, как ты захочешь!» Все! Тут меня можно брать голыми руками.

С детства у меня обостренное чувство справедливости. Оно заключается в том, чтобы кого-то там не обижали, чтобы кого-то не унижали, во дворе это все создавало свою среду, свои правила какие-то. Мне важна справедливость во всем.

Мне было нужно, чтобы и мама, и умные учителя делали все для признания моего какого-то внутреннего мира, уважения ко мне, чтобы со мной считались. Вообще у меня, образно говоря, есть очень глубокая внутренняя установка: есть какой-то построенный в шеренгу ряд людей, а я стою отдельно. Мне важно, чтобы другие люди понимали, что я там ни Маша, ни Света, ни Оля, вообще я одна такая на свете и на планете Земля также. Мне важно, чтобы люди признавали меня такой. Уважительное отношение ко мне очень важно.

Пусть мой внутренний мир, может быть, и не понимают, пусть еще что-то –главное, чтобы меня слушали, чтобы было по-моему, причем во всем буквально. Важно, чтобы человек демонстрировал готовность к диалогу, готовность согласовывать какие-то вопросы. Мы должны выработать совместные правила, и чтобы мой голос был учтен. Если человек уступил мне, проявил уважение, согласился считаться со мной, то дальше я могу значительно уступить, и в очень большой степени наступить на горло своей песне ради этого человека, сделать что-то для него, и довольно много, и даже чем-то жертвовать, и даже себя в чем-то контролировать, и от каких-то своих привычек отказаться смогу, может быть. Я счастлива, когда я живу для других, когда я чувствую себя нужной, когда моим советам следуют, когда мой какой-то опыт перенимают для себя.

Я готова прийти на помощь в ситуации, когда надо подставить плечо, больше морально, именно морально, а денег-то я не дам.Могу поддержать морально, подбодрить. Вот эта моя жизнерадостность, вот это мое неиссякаемое жизнелюбие. Я поделюсь этим, если человек в грусти сегодня, человек в кризисе, а я говорю: «Все будет хорошо, ты встанешь, ты снова пойдешь, ты добьешься». Я окажу моральную помощь, я – «жилетка», в которую можно поплакаться.

Детство я помню как лучезарное вообще.Мама, умные педагоги, мне все всегда прощалось, меня всегда баловали. Все понимали, что мои проступки не со зла или по неопытности.

Единственная у меня травма была довольно такая сильная в детстве – семь лет мне было, у меня родители развелись. Меня и брата мама воспитывала одна. Мужской энергетики в доме не хватало категорически, и по отцу я страдала вообще просто жутко. У меня, видимо, с отцом в какой-то степени был контакт.

Раз в год отец приходил ко мне на день рождения. Мы ежегодно виделись, мама никогда его не ругала. Уважение в наших глазах к нему сохранилось, но мне очень не хватало отца. Вот это, наверное, с детства был травмирующий фактор. Мой дедушка заменил мне отца в моральном, психологическом плане. Он мне показал модель мужчины, модель отношений с мужчиной, но нехватка мужской какой-то составляющей в моей жизни осталась у меня до сих пор. Когда отец скончался, хотя я и не жила с ним с семи лет, у меня было физическое ощущение, что у меня осталось одно крыло, то есть второго крыла не стало. Я сильно это переживала, хотя мы жили вообще в разных городах.

И второй плохой фактор у меня появился с тринадцати лет. Этот фактор связан с тем, что я все водилась с мальчишками, а в тринадцать лет надо было как-то начинать быть девочкой, а я ни банты носить не умела, ни юбки, ни краситься, вообще ничего. И характер такой, что кого плечом задену – упадет… У меня вот эти сложности были. Но когда я вышла замуж, родила ребенка и долго жила замужем, мой бывший классный руководитель сказал: «Таня смягчилась, стала другая…»

Я думаю, что девочку нужно больше выводить по женской линии.Отрицательный момент заключался в том, что я ходила в шортах, с коротенькой стрижкой, лазила, верховодила среди мальчишек, для построения отношений с мужем это как бы плоховато. До сих пор я не компенсировала это, то есть до сих пор я не стала женщиной в полной степени. Я все равно какой-то свой парень, товарищ. Вот модель отношений с мужчинами я строю по этому типу. В девочке нужно развивать женственность.

Моя бабушка маме говорила: «Танечке нужно вязать бантики, на Танечку нужно надевать платьица, что ты ей все вещи старшего брата передаешь?» Брат из них вырос, переодеваем на Таню. А я была очень счастлива, мне лишь бы носиться в одеждах, в которых удобно в футбол играть, в хоккей, на воротах стоять, то есть я же еще ребенок, я же этого еще ничего не понимаю, а мама тоже одна тянула двоих детей. Материально было не очень-то благополучно. Мама себя теперь в какой-то степени ругает.

Когда за мной ухаживали, ухаживаний довольно-таки много было. Может сильная женщина кому-то и нравится. Даже пять человек мне сделали предложения, трое в один день. Один из них стал моим мужем, причем там была такая борьба за меня, так сказать, а меня ни один не устраивал. Ну ладно, так уж я согласилась, думаю, ладно, попробую с этим. Я все отношения выстраиваю головой.

У меня методика даже есть общения с мужчинами. Если он мне неинтересен, прежде всего, конечно, для общения, или начинает проявлять себя энергично, то я вообще не буду даже связываться и очень быстро прерву такие отношения. А если интересен, то я буду действовать как полководец. Я буду разрабатывать план, я начну ткать паутину и расставлять ловушки. И не было ни одного, который бы не попался в мою сеть. Например, если я хочу, допустим, сходить в кино, то я хочу собеседника – мужчину. С женщинами мне скучно, потому что начинают нудить, какие-то бытовые проблемы обсуждать, всякие тряпки, кольца… А с мужчинами мне интересно, прежде всего интересно интеллектуально. Вообще в мужчине для меня главное ум, чтобы интересно было поговорить с ним о каких-то интересных вещах.

 

Дмитрий А.

Воспоминания детства меня просто вывели из равновесия: я понял, какая же несправедливость вообще в детстве была. Жуков всегда отслеживает, справедливо или несправедливо с ним поступают.

Расскажу про то, как я Руше набил рожу. Руша – это мой троюродный брат. Мы с мамой приехали в Москву к родственникам. Мне, наверное, лет пять было всего, а анализ этой ситуации я сделал лет в семь-восемь. Там, значит, был этот троюродный брат московский, Руша – Дима Федотов, а Руша не знаю почему. Его мама Рушей называла, мне это так понравилось, потому что его можно унизить вот таким словом – Руша. «Фу, Руша!» Но он был старше меня. А для маленького ребенка-Жукова любое старшее существо – это авторитет, как минимум.Видимо, я ему не очень нравился. Мы гостили у них на даче в Подмосковье. Руша общался с каким-то другом, а друг был еще старше меня, чем Руша. Так как Руша не мог прямую агрессию против меня выказать, он подговаривал своего дружка как-то там поиздеваться надо мной. Очень мне было неприятно. Я понимал внутренне, что я просто не вписываюсь в их комфортный отдых: приехали здесь какие-то из города «Кислого» какого-то. Они меня спрашивают: «Откуда вы приехали?». Я: «Из Горького». Они мне: «Из Кислого? Ха-ха». Меня это так раздражало, из какого Кислого, сейчас как дам в дыню! Но я не могу ему дать, он родственник, а я правильный мальчик. Думаю: из Кислого, ну ладно, из Кислого. Они доводили, доводили, доводили меня вдвоем исподтишка, потом этот друг куда-то уехал, и нам надо было тоже уже уезжать. И вот я в последний день навалял Руше. Я просто все на нем выместил. Я разрешил себе все. Я разбил ему нос. Помню, Рушу увели бабушка с мамой, у него из носа текла кровь, а я был такой гордый, у меня было такое облегчение, что я ему за все свои обиды дал в дыню.

Анализ моего детства показывает, что меня воспитали очень правильно, и это очень сильно мне мешало. Вот эта правильность как раз и привела к тому, что я Руше дал в нос, потому что при агрессии против меня свое негодование я вынужден был скрывать. Я же в гостях, я же правильный, я же должен себя правильно вести. Я зажимал свое недовольство, которое могло бы дать промеж глаз. А если бы я разрешил себе просто быть собой и показать: «Ребята, еще слово и я просто зубы вам выбью все передние!» Тогда к рукопашной не надо было бы вообще приступать. Почему? Потому что я звучал бы по-другому. Ребята бы понимали, что их зубы у меня просто уже на кулаки намотаны. И уже со мной лучше не связываться, лучше бы меня не доводить. А они почему доводили? Потому что я – «кислый», потому что я – тютюня. А тютюня почему я? Потому что я правильный. Они понимали, что я им не дам в зубы.

Мне очень понравилось, что меня не наказали за то, что я Руше дал в нос. Меня просто отвели в другую комнату. Нас развели по разным комнатам, ругать меня просто вообще никто не стал. Сказали просто: «Ну да, разбил Руше нос, ну, ладно…» Но никакой агрессии, никакого слова против не было. Вот это меня порадовало.

В нашей семье надо было быть правильным. Правильно – это значит: мойте руки перед едой обязательно, ложкой об тарелку не звякать, когда ложку с супом в рот кладешь, чтобы она об зубы не стучала, когда размешиваешь чай, чтобы не дзинькало ничего. Мы же из приличной семьи. Вот какие-то неприглядные деревенские могут себе позволить, потому что они невоспитанные, а мы же воспитанные.

А какие мы воспитанные? Я больше скажу. Я вот тут повспоминал и пришел к выводу, что самая классная издевка над Жуковым – это отправить его учиться игре на скрипке. Это было атас. Меня до школы еще, это мне было, значит, шесть лет – отправили учиться игре на скрипке. Я же в правильной семье, профессорской рос. Я должен был соответствовать этой семье, Димочка должен пойти обязательно учиться играть на скрипке. Ни в бокс, ни в самбо, ни топор метать, ни по деревьям лазить, а играть на скрипке, даже не на баяне. Ладно, этот удар судьбы я с достоинством перенес.

Когда я играл «Робин Бобин Барабек», плакали все. Самое интересное, что мы дети маленькие были, мы, естественно, какими-то постановками учились играть на скрипке, и у меня были самые лучшие роли. Вот «В лесу родилась елочка», там зайка пробегал, серый волк, а потом пришел этот самый лесоруб и срубил елочку под самый корешок. Я был этим лесорубом. Дед мне выточил из дерева нормальный топор. Видно было, что я держу реально натуральный топор. Я, как правильный, выхожу, и, играя на скрипке, этим топором срубаю елку. Нормальная роль для Жукова.

Еще мне очень нравилась песня «Робин Бобин Барабек», потому что она была про еду. Меня трогают все песни про еду. А там он как раз скушал сорок человек, и корову, и быка, и седого мясника… Мне нравилось, что вкусно ел этот чувак. Он кайф получал, это пелось хорошо, такое стихотворение забавное. Как чувак хотел оторваться и поесть нормально, а потом и говорит: «У меня живот болит».

Скрипка у меня была особенная. У всех была обычная скрипка, а у меня была красная. Мне досталась красная скрипка. Мне ее выдали бесплатно вот в этом училище. Я проучился год. Когда мы заканчивали обучение, наш преподаватель сказал: «Тебе надо идти в дирижеры». Меня это порадовало, потому что в оркестре я мог слышать каждый инструмент отдельно, то есть слышал не всех полностью, а мог ухом выделить в любой момент любого музыканта вместе с его исполнением, как он играет на общем фоне. В аудитории идет общий гул, но я могу там – шестой ряд, второе место, услышать, что они говорят. Меня порадовало, что мне поступило такое пожелание – стать дирижером. Такое пожелание было только мне, остальные просто были музыкантами. Так что в общем жуковское я не посрамил, даже при такой издевке, как игра на скрипке.

Очень мне не нравилось наказание публичное, я считал это личным унижением, хуже нет. Не должно быть публичных наказаний, несправедливых наказаний. Вообще не надо никаких наказаний. Меня не пороли, я не знаю, что это такое. У нас этого не было принято.А когда мне на улице что-то высказывали, ругали, особенно при всех, не дай Бог, чтобы там еще знакомые были, это было хуже всего. Очень много тому примеров.

Однажды я побоялся съехать с горки в речку. Для родителей речка была мельче, чем по колено, а мне-то была практически с головкой. Мне было страшно, я очень боялся. Я понимал, что это неоправданный риск. Я не хочу рисковать неоправданно, я просто упаду в эту воду и ногами дна не достану. Это им хорошо: они раз – и им по колено всего лишь, а я-то могу и утонуть. Мне вот, прям, не хотелось на эту горку. Но родители меня подталкивали. Я же мальчик, будущий солдат, мне это надо, все могут… Я вспоминаю, кто все эти дети? Эти дети старше меня года на три, на четыре были – лошади Пржевальского семи – восьмилетние катались с этой горки, а мне было лет пять. Взрослые говорят: «Давай, с этой горки съедь! Давай, чего ты боишься, ты что нюня-тютюня?» Какой я нюня-тютюня?! Помню, мне так было обидно, когда мне это выговаривали, что я – трус, что я боюсь вот этого вот. Чего я боюсь? Я боюсь неоправданного риска. Да это еще на весь пляж было высказано, мне очень плохо от этого было.

Родителям надо было попробовать понять, чего же я боюсь. Хотя бы спросить. Выяснить, почему я не хочу туда идти. Но страх был не высоты этой горки, абсолютно. А именно вот глубины. Но так как я был в глазах взрослых будущий солдат, мне казалось, что там даже шансов нет, что меня поймут.

Подобная ситуация была с лошадью, когда мне было лет семь-восемь – сопляк зеленый. Мы с мамой уехали в Карелию зимой. Там сугробов намело кучу, мы с мамой ехали на лыжах, и гуляла лошадь с жеребенком. А нам надо было мимо нее проехать. Мама мне говорит: «Давай вперед!» А я вижу, что лошадь злится, прям сил нету, уши прижала, нацелилась, прямо полное выражение агрессии. Такое я вижу хорошо. И я представил, что если только сейчас на меня бросится эта лошадь, то я своими маленькими ножками не убегу от нее. Вообще не убегу, у меня шансов нет от нее убежать, потому что снег глубокий, лыжи проваливаются, лыжня одна, а побежать по рыхлому снегу на лыжах – это бред. Поэтому надо снять лыжи и побежать, потому что так будет быстрее, а снег глубокий, лошадь все равно догонит, и я все равно огребу. Я вот, прям, наотрез отказывался, а мама: «Нет, иди! Давай вперед! Давай иди! Что ты – трус?» Да что за трус, что за трус? Если бы это было по мне, по моим по силам… Руша был на год меня старше, я же не струсил ему в зубы дать. Дал, ничего, хотя мог бы огрести от старшего-то. Ничего не побоялся, потому что мне было по силам. А вот с лошадью я бы не справился, я бы не убежал.

Я понял, что идет агрессия со стороны матери, агрессия со стороны лошади, и надо принимать меры. Я снял лыжи и побежал в другую сторону от лошади. Я убежал в лес, прошел лесом далеко. Прибежал в дом, и дома, конечно, огреб при маманиных знакомых. Мало того, что она на меня накричала, она меня еще и штанами по роже отходила. Это видели все. Мне было не больно, мне было не страшно – мне жутко было обидно, что меня не поняли ни фига, да еще так оскорбили очень сильно.

Это же реально оскорбление. Оно вот не забывается ни фига. И когда рассказываешь, испытываешь чувство агрессии: «Почему так со мной поступили?» А слабо меня сейчас штанами по роже отходить, когда я сейчас могу сдачи сдать, как минимум увернуться, как максимум этими же штанами по роже отходить еще сам. Сейчас как-то уже никто не сможет со мной этого сделать, сейчас как-то страшновато со мной связываться, а вот тогда почему-то считали, что можно было так со мной поступить. Это вот неправильно.

Родителям надо все-таки понять причину страха у ребенка в той или иной ситуации. Жуков просто так не боится. Я просто так никогда не боялся. Четко всегда оценивал свою силу. Всегда оценивал. Все мне говорили. Когда я первую машину купил, восьмерку, я гонял, на огромной скорости делал повороты на девяносто градусов, на двух колесах практически. Мне все говорили: «Ты когда-нибудь так расшибешься». Я всем говорил: «Я никогда на неоправданный риск не иду». Я всегда контролирую машину. Вот когда я перестаю контролировать машину, я скорость снижаю, я никогда не езжу, как бешеный. Это со стороны кажется, что я там без «башни». Но у меня полностью контроль.

Я в школе дрался, но только тогда, когда я знал, что я сильнее. Я никогда не добивал, никогда не бил в лицо, хотя меня били в лицо в ответ. Я знал, что, если я ударю в лицо, пойдет кровь, буду отвечать. Я всегда бил в грудь. Это очень тяжело – так свалить противника, даже если он слабее тебя, но в достаточно устойчивой для него стойке. Но я это делал, делал осознанно, то есть я специально брал для себя сложный путь.

Надо в ребенке развивать уверенность в себе. Я был слизняковой тютюней очень долго. Но в первом классе я пошел в конную школу. Была внутренняя неуверенность, но достаточно быстро, буквально на занятии третьем, один спортсмен, здоровый такой, лет восемнадцати, подвел ко мне коня и говорит: «На вот, пошагай его!» Спортивный конь – это совсем другой конь, по сравнению с учебными. У него и норов, у него есть сила. Мне нужно было подойти к этому зверю дикому, взять его за повод и шагать после занятия, чтобы он остыл. А он чувствует, что тютюня-то подошел, ему бы вырваться да побегать. И вот тут во мне включается ответственность неимоверная. Я понимаю, что, если я сейчас его отпущу, я никогда его больше не поймаю. Это будет стыдно, во-первых, что я не справился, во-вторых, это неправильно. Я здесь хозяин положения, как бы он ни вырывался, а он пытался вставать на задние ноги. Мне восемь лет, и рядом со мной конина встает на задние ноги, он раза в четыре меня выше. Я все равно удержал его, удержал и дал понять, что я здесь хозяин положения, хотя мне страшно было жутко. И вот эти пять минут шагания, это была каторга, целые года, эпохи проходили по времени для меня. Я держал коня изо всех сил, не дай Бог отпустить его. И тогда я понял, что могу все это вынести.

И первое, что я сделал после этого, я не допустил издевательства над собой в школе. До этого я был тютюня, это значит, я был мальчик для битья. На следующий день, после случая с лошадью, я избил самого сильного мальчика в школе. Я его отделал, я просто разрешил себе. Я всегда мог это сделать, но был психологический момент неуверенности в себе. Я его уложил, избил хорошо, прям очень хорошо. Все! И мир поменялся для меня. Я понял, что теперь пусть меня не уважают за ум, но, по крайней мере, я не подвергаюсь каким-то унижениям среди своих сверстников. Они понимают, что теперь уже со мной придется считаться, и мало того, теперь придется считаться с моим мнением, а это дорогого стоит.

Самое страшное, помимо публичного унижения, это еще чувствовать себяглупым. Я из-за этого не любил учиться. Боялся выглядеть глупым. Я не глупый, мне очень хорошо все давалось. Школу я ненавидел. Начальные классы: называют мою фамилию – два, и все: «Ха-ха-ха». Все, кто «ха-ха», две трети класса тоже два получили, они тоже такие же глупые, как и я, но назвали меня. Неужели нельзя было как-то публично не объявлять? Я и так знаю, что у меня два, я тетрадку получил и вижу эту оценку. Зачем меня перед всем классом унизили и выставили глупым? Хотя две трети тоже такие же глупые и такие же бестолковые.

Двойки были, потому что не было мотивации, а когда нет мотивации – хуже нет. Если я не понимаю, для чего это, и есть возможность этого не делать, я лучше этого делать не буду. Если это надо сделать, то получаю три – два, три – два, хоть как-то надо сдать, потому что я не понимаю, для чего это надо учить. Мне нужна обязательно польза. Я до сих пор не понимаю, для чего мне преподавали высшую математику: производные, дифференциалы, синусы, косинусы. Мне что, от этого жить легче стало? Нет. Я не понимал, для чего это нужно, вообще не понимал. И я еле-еле это сдавал. Это даже в башку не лезло, а там огромные формулы. И все эти формулы запомнить для меня без мотивации – это каторга. Я никогда этого не мог сделать. Хуже того, когда я узнал, что какой-то из великих математиков все это давно просчитал, на каждое уравнение есть свое решение, есть огромный справочник, в котором больше двух сот пятидесяти тысяч этих уравнений, практически собраны все… Это меня вообще выбило из колеи. Зачем учить, если это все посчитано и есть справочник? И нормальные люди, если они технари, то используют эти расчеты и пользуются этим справочником. Это я узнал позже.

Своей волей я пошел в радиотехникум, там я учился на четыре и пять. Мне было интересно. Я от каждого предмета понимал четкую пользу. Мне нравилось там учиться, мне нравилась та ответственность, которая упала на меня. В первом семестре у нас вылетело десять процентов. И я понимал, что если я сейчас не сдаю первый семестр, то я вылетаю, а если я вылетаю, то у меня среднего образования не будет, я никто, и зовут меня никак. Ответственность огромная. Это восьмой класс, пятнадцать лет. И я четко осознавал, что, если я буду учиться через фиг знает как, я просто вылетаю, и вылетает в трубу моя жизнь, моя судьба, все будущее. Я знал, что мне обязательно надо все сдать. Вот такая, прям, серьезная ответственность… Этому ребенку ответственность нужна обязательно.

Я всегда полностью отдавал себе отчет во всех своих действиях, даже когда не любил кошек в детстве. Бывает, мальчишки мучают кошек, у меня тоже был такой период плохой, мне стыдно за него. Я четко понимал, что, причиняя вред кошке, я причиню какой-то вред себе, я чувствовал интуитивно, что этого делать не надо.

Вот по поводу агрессии. Многие говорят, что Жуковы агрессивны. Да ни фига! Какого-то там желания просто так вот напасть на кого-то, отмочить – нету. Есть четкое понимание, что даже если я сильный, я не буду лезть первым никогда. Я никогда первым не лез. Но если я лез, то я уже лез окончательно. Если меня просто толкнули, вторглись в мое пространство, то я толкну так, что обидчик полетит до следующей стенки и башкой об эту стенку ударится. Мой ответ неадекватен, по силе он больше нападения.

Ребенок должен быть в детстве ребенком. Вот мне ребенком не всегда позволяли быть. Я всегда должен был вести себя правильно. Я и был этим правильным, потому что у меня была личная ответственность. А если бы мне разрешили быть собой… Разрешили подраться… Если бы я раньше понял, что могу ударить… Жукову надо научиться драться. Родителям не надо ребенка пугать словами: «Что ты делаешь, ты ударил человека…! Да ты знаешь, ты кто?» Да еще мамаша та придет, да еще наорет. Если Жуков дал кому-то, и папаша обиженного, естественно, придет разбираться, но пусть разбирается не с маленьким Жуковым, а с родителями Жукова. Они поэмоционируют, и если я это увижу, меня потом совесть замучит. И я уже не буду знать, что мне делать с тем, кого я обидел. Я вот ударил, я вроде молодец для себя, но если я знаю, что пришла его мамаша, а я ему губу разбил, я потом сам себя загноблю. Мне надо, чтобы мои родители потом мне сказали: «Диман, ты это сделал, но ты адекватно ли это сделал? Попробуй разобрать эту ситуацию, ты адекватен был? Ты первый напал? Ты сдачи сдал? А ты мог послабей, губу-то не разбивать?» Вот какую-то такую беседу надо провести, без эмоций, без агрессии.

Моя личная ответственность мне помогала в таких ситуациях. Я уверен, что у каждого Жукова точно такая же ответственность. Нужно просто ему все объяснять без эмоций, без угроз, без давления, тем более без давления. Никакого давления. Если давят, даже если слышится только приказ в голосе – огромное желание физической расправы возникает. Прямо реально, даже на родителей. Но внутри стоит запрет – родителей бить нельзя. Чего я с ними сделаю? Я сопля зеленая, а они родители, они взрослые. Это не по моей силе дать им, но желание огромное. А я не могу. Не могу и нельзя. Все, и стопор. И вот этот огромный эмоциональный позыв дать сдачи, и не могу, нельзя. Это, прям, комплекс такой может вырасти – будь здоров! Потом, когда у меня сорвет планку, я дам так, что мало не покажется.

Я вот думал, как можно управлять ребенком без давления. Считаю, что было бы неплохо попробовать через игры. «Так, будешь сегодня капитаном. Выучишь уроки, поплывем в Персидский залив. Персидский залив на кухне будет. Там будем нападать на пещеру дракона…» Ребенок моментально сделает уроки. Воображение в этот момент играет очень сильно. У меня были свои миры, я там мог долго ходить. Это была целая жизнь. Если на меня давили, заставляли что-то делать, то я сразу – не могу. Естественно, я затыкался, сопли свои на свой кулак наматывал. Чтобы выйти из этого состояния дурацкого, я уходил мечтами в какой-то свой мир, где я мог драконов погонять, на корабле на древнем поплавать, на танке погонять, пострелять. Воображение очень разнообразное. Поэтому, задав момент необычной игры в жизни ребенка, вы сделаете его более послушным. «Сегодня у нас испанский день. Говорим на испанском, едим испанскую еду, ходим по-испански, смотрим испанские фильмы. Все. Шикарно. Дон Педро быстренько уроки сделал, и играем. Пока я делаю спагетти – ты делаешь русский, а потом переходим на испанский».

Еще можно что-то делать с мотивацией, объясняя, зачем надо делать какое-то дело. Мне нужно четко понимать конкретную пользу. Например. Зачем изучать русский язык? Ну, прежде всего для того, что мы все разговариваем на русском. Если вспомнить правила русского языка, каким языком они написаны – помереть и не встать. Правила порой надо шесть раз прочитать, чтобы понять очередность слов, а потом еще шесть раз прочитать, чтобы понять смысл. А ребенок, там, пятый – шестой класс, ему трудно в этом разобраться. Я прочитал, я не могу разобраться, много непонятных слов: аллегория и т.д. Сначала объясните их смысл, а потом ставьте их в примеры. Ребенку нужно все объяснять проще.

В тридцать пять лет мне объяснили, чем глагольные прилагательные от деепричастий отличаются. Объяснили обычными словами, а не вот этими учебниковыми дурацкими предложениями. Объяснили простым, понятным русским языком. Я все понял.

Поговорим про Жуковский натурализм. Это просто протест. Мне очень нравились и нравятся аля-матные стишки. Там вроде идет стихотворение, а матерных слов не произносится, но по рифме они все предполагаются, и понимается, о чем речь. Это тот самый протест. Почему нельзя читать эти стихи? Меня не за что наказывать, я ничего не сказал, я не произнес ни одного матерного слова. То, что вы подумали – это на вашей совести, а я просто прочитал стихи. Но я-то знаю, для чего я это делаю. Я дразнил так вот окружающих. Вам нельзя, а мне можно. Запреты – это не для меня. Что значит нельзя? А почему нельзя? «Обязательно носить сменную обувь в школу!» Да пошли вы со своей сменной обувью. Эту дебильную котомку со сменной обувью я всегда забывал в школе, или я в сменке уходил, ботинки забывал. Это же корапец. Зачем эти условности, кому они нужны? Кто тут выиграет? У Жукова всегда протест против установленных правил. А кто эти правила устанавливает? А он вообще авторитет? Кто правила писал? Кто он такой?

Родителям надо знать, что такие дети могут ругаться матом. Это дает им свободу, ощущение полной своей свободы. У вас вот такие правила, вы живете забитые этими правилами, а мне плевать на них. Как хочу, так и скажу, и мне все по барабану, как ко мне после этого будут относиться. Это протест против четко выстроенных правил. Правило – это бред. В каждом правиле есть исключения. Я – как раз это исключение. Я за исключения.

Часто такие дети используют слова типа «жопа». Так проще. Если говорить «попа», то оно какое-то правильное. Говорить правильными словами как-то мне неудобно. «Жопа» – это как-то по-свойски, это понятно, это просто, это без правил, это доходчиво. Я должен быть правильным, чтобы произносить слово «попа». Я не буду правильным. Нарушая правила, я ощущаю себя свободным.

Когда я немножечко начал понимать что к чему, класс пятый – шестой, я думал: «Если милиционер – правильный всегда, то почему гаишники взятки берут? То есть он пользуется тем, что я-то должен быть правильным. Будь тогда и ты сам правильным! А если мы все неправильные, то уж давайте, ребята, быть по-честному».

«Вы должны построиться по росту». С какого перепугу мы должны построиться по росту? Мне вот неприятно с кем-то рядом стоять, а с кем-то приятно. А почему мы в линию должны построиться? Я вот посидеть хочу. Ну почему эти вот моменты, которые никто не может объяснить. И самый простой ответ: «Так заведено, так правильно, так нужно». Кому нужно? Мне не нужно. «Вы должны!» Я никому не должен. И вот это «я никому не должен» и есть протест – матерные частушки; скажу, как хочу.

Меня всегда бесили пафосные слова. Да пошли вы в жопу так разговаривать! Вы сами-то понимаете, что вы сказали? Если у меня есть уважение, серьезное уважение, я никогда не скажу плохого слова, никогда не скажу что-то против этого человека, перечить не буду, если я человека уважаю. Мне не надо громких слов, обычно так говорят лживо. И меня это всегда возмущало. Если хочется передать уважение, восхищение, это можно сделать проще, более приземлено. Если я люблю – я люблю, я не буду говорить пафосные слова об этом. Я что, дебил какой-то? Нет.

Говорить правильными словами – это вне моего пространства. Вне моего пространства – говорить пафосно: «Здравствуйте, дети! Я ваша тетя Мотя!», в моем пространстве: «Привет! Я тетя Мотя! Из Африки приехала». Это проще. Тетя Мотя привет сказала, значит, она своя, значит, она в моем пространстве.

Расскажу опять о внутренней ответственности. У такого ребенка есть какое-то глубинное понимание: хорошо – плохо, нужно – не нужно, правильно – неправильно. Вот эти вещи непоколебимы. Если что-то вписывается в правило правильности для меня, значит, оно так и будет.

Я учился у своих родных, как у них это было заведено в семье: полотенце мы вот сюда вешаем. Я понимаю, что можно полотенце и не повесить, но это будет неудобно. Это лично мне принесет неудобство. А чего его туда вешать? Но если я согласился, что, пожалуй, вот это оптимальный вариант, именно здесь мы будем вешать полотенце, сюда ставить кастрюли, это не мешает ни проходу, ни общему виду, и достать можно быстро, и положить есть куда. Вот с этим я согласен, это правильно. Но если какой-то предмет или вещь лежит не там (я так считаю), почему они не там лежат? Я это замечу. Это неправильно.

Вот закрывают дверь. Почему двери должны быть закрытыми? Мне простор надо, я обязательно открою все двери. И полузакрытую дверь я тоже замечу – это не вписывается в мое «правильно». Очень важно, какое «правильно – неправильно» заложат родители в ребенка.

Высокомерие родителей, учителей, одноклассников меня тоже всегда напрягало. Я очень четко ловлю настроение. Иногда кто-нибудь приходит, совсем тебя не знает, но у него настроение против тебя, хотя он тебя совсем не знает, не видел ни разу. Можно улыбаться мне, но я же увижу, фальшиво мне улыбаются или нет. Четко это пойму. В школе меня возмущало это до глубины души. Даже еще не спросили, как меня зовут, кто я такой, но мне уже заведомо навесили бирку, и я уже должен быть вот таким, по их мнению. Меня это всегда возмущало, я это вообще ненавидел. Был протест вообще против литературы, я мог совсем забросить литературу, в принципе. Я чувствовал от учительницы надменное, неуважительное отношение. Это было все. Все, до свидания.

Если учитель ко мне был с расположением, что было редко, то у меня всегда пятерки были по таким предметам. Я обязательно старался, когда интерес ко мне проявляли преподаватели. Если один раз мне давали авансом, что я молодец, то я этот аванс отрабатывал по полной.

У нас в техникуме было конструирование. Я один сдал его на пятерку, меня однажды похвалили авансом, сказали, что у меня талант, что я очень неординарно вижу, как можно что-то сконструировать. Все. Да я за эту похвалу… Я стал лучшим. Я реально был лучшим. Мне же это нравилось. Ко мне проявили интерес – я проявил интерес. Я понял, что тут мне можно себя проявить, и я себя проявил. Меня похвалили за то, что я увидел неординарный подход. Нам дали очень простое задание, и я нашел оригинальное решение – сконструировал необычную панель управления, такого раньше не было. Я нарушил устоявшиеся правила. Я не пошел стандартным путем. У меня был некоторый протест – почему я должен делать, как написано, как всегда раньше делали? Меня похвалили, я понял, что тут преподаватель незатюканый человек, который меня будет учить слева направо, белым по черному и т.д. Где есть момент для творчества, возможно изменение каких-то устоев, а уж в этом мне равных нет. У меня всегда много идей, если бы их поощряли… Жуковы гениями могут быть. Стоит только чуть-чуть похвалить их – и все!

В пединституте я учился на физмате. Мне физика давалась легко, учиться было неинтересно, я все там знал. Быстрее бы закончилась учеба, я получил бы эти корочки и пошел бы по жизни дальше. И вдруг поступает предложение. Есть колледж с физико-астрономическим уклоном, который предложил нам поиграть с ними в КВН. И тут мои однокурсники решили, что лучше меня для такой команды никого нет. Это был бальзам на мою душу. И мы с таким триумфом выиграли КВН, что о нем говорили на факультете еще года два. Вот это было событие. Это событие сделал я. Мне дали развернуться. Все шутки, неординарные выражения, идеи – нужно было все, чтобы разбавить чисто технические задания. Считаю, что на мне и выехали. Я получил огромное удовольствие.

Развивать в ребенке надо все: я ходил и на плавание, и занимался лыжами. Мне очень не нравилось бегать на длинные дистанции, но на коротких мне равных не было. А по мышлению мне очень нравились разные задания в журналах. В «Мурзилке» нужно было найти десять отличий в двух картинках. Я ждал с нетерпением каждый журнал. В журнале «Наука и жизнь» было много интересного. Разные логические головоломки. Там давались еще более интересные моменты, например, из плоского увидеть объемное. Это вообще башню срывало. Это меняло полностью мое мировоззрение. Слава Богу, дома выписывали журнал «Наука и жизнь». Я его очень любил.

Помимо всего этого мне очень нравилось волшебство, сказка в любом действии. Любое действие должно быть наполнено каким-то смыслом. Если нет обычного смысла, значит должен быть сказочный смысл. Что это такое? Мне нравится на банальном месте найти какое-то удивление. Вот совсем недавно, например, в магазине стоит рекламный плакат кофе. Какая-то замученная девочка стоит с чашечкой кофе, написано: «Ваш любимый кофе». У нее выражение лица, как мне показалось, ужасное, прямо вот ужасное. С таким лицом кофе не пьют. Мне тут же пришла в голову идея рассказать жене сказку про эту девочку. Я специально отвернул плакат, чтобы жена не видела, и говорю: «Представляешь себе, жила была девочка, и ее в плен взяли фашисты. В гестапо она провела несколько месяцев, ее пытали, мучили, били. Потом она необычным способом попала в совершенно другое время. И какое ты думаешь время? Время инквизиции. А так как она только что из гестапо, то не походила на всех людей, которые были в то время. И она тут же попалась как ведьма. И там ее мучили, избивали, на дыбе растягивали, различные пытки применяли. И снова она прыгнула во время. И попала в плен к нашим пиарщикам. И они сказали: «Мы сделаем всего одну твою фотографию». И они сделали вот эту фотографию». Я поворачиваю плакат, показываю жене. Ее удивление – это было то дорогое, ради чего это все придумывалось. Мне нравится удивлять. В чем-то замороченном увидеть какую-то необычность. Все необычное, все, что не может быть, мне очень нравится. Я считаю, что все может быть. И даже лучше, чтобы это было, потому что это делает ярче нашу жизнь. Нет этой серости и гнили.

Мне нравится романтика, романтические чувства. Любовь – это мое самое тонкое, самое неприкосновенное место, которое нельзя трогать ничьими крысиными лапками, ничьими! Если есть хотя бы малейшая вероятность, что кто-то узнает, или кто-то выскажет что-то, или подумает, этого нельзя допустить, так как это самое святое, это то, что никому никогда нельзя трогать. Это вот сказка особая, особенная сказка. К ней допускать никого нельзя. Вот это ни за что. Но она всегда есть. Она есть в каждом возрасте.

Есть реальные чувства, настолько сильные, сказочные… Я могу из своей жизни рассказать историю, она очень интересная. Это был 1987 год, лето. Я от радиокружка на халяву уезжаю в пионерский лагерь. Я в пионерских лагерях с 81-го года. Уезжаю руководителем радиокружка. Попал в первый отряд, самый старший. Так как я девочек-то не больно рассматриваю, как-то этим всем надо заниматься или не заниматься вообще. Проще не заниматься вообще. Париться о чем-то там, думать… У меня есть радиокружок. Рядом с нашим корпусом был корпус второго отряда. Там была девочка необыкновенная, которая мне сразу понравилась. А вот как к ней подойти, как с ней заговорить, как с ней задружиться… Вот это вообще я не представлял как. Мне было четырнадцать лет. Ну кто я такой? Руководитель радиокружка. Здрасьте… Я не умею с девочками разговаривать. Она же была необычная, если я с ней заговорю, я же испорчу всю сказку. Я представлял себе, что она скажет: «Да ты кто такой, да ты рот закрой, иди отсюда». Нафига мне портить мою сказку. Я лучше не узнаю, что могло быть лучше, лишь бы хуже не было. Я с ней не разговаривал. Она меня тоже заметила. Мы из окон корпусов смотрели друг на друга. Когда я играл в бадминтон, она выходила смотреть – когда она играла, я выходил смотреть. Но мы не общались. Практически весь лагерь знал об этом. Это было что-то невероятное. Видимо, настолько там этими вибрациями волшебными своими заразили весь лагерь, что весь лагерь знал, что у Димана есть подружка, и она вот в том корпусе, и у них необычные отношения. И вот последний вечер, последняя дискотека, и я решаюсь ее все-таки пригласить на танец. У меня ноги свинцовые были, тяжело было подойти. Я еле-еле пересилил себя. И мы молча протанцевали один танец. Просто молча. Даже не смотрели друг на друга. И все. Но зато какая история осталась, сколько народу знает о ней, сколько завидовали, и вот это подпитывало сказку. И такая сказка у Жукова есть в каждом возрастном периоде.Любовь у Жукова должна быть обязательно.

Если родители лезут в твою сказку, интересуются отношениями, это хуже нет. Это то сокровенное, к чему я никогда не допущу. Никто не сунет сюда свой нос. Если про мои отношения родители спросят, я отвечу: «Какое твое дело: нравится тебе, не нравится – это мое». Это настолько табу… Туда нельзя входить вообще никому, нельзя трогать своими ручками ни в коем случае.

Серьезная проблема: «А как вообще с девочками общаться? А как управляться с физиологией, собственной физиологией? Что с ней делать?»Читать об этом стыдно, да и, собственно, откуда? Один момент могу рассказать. Неожиданно, среди журналов я нахожу журнал. Не помню, как он назывался, или «Медицина», или «Медработник», не знаю. В общем, медицинский журнал. И он был посвящен полностью, весь журнал, сексу, мужской физиологии, женской физиологии, психологическим проблемам в разных ситуациях. Я его читал очень долго. Несколько лет это была моя настольная книга. Я ее заныкал, спрятал. И вот, пожалуй, так вот можно. Так меня никто не достает: «А вот как у тебя?» Не надо мне ничего говорить, я сам разберусь. Я технически должен быть подкован, информация должна быть. Как ребенку подать эту информацию, не знаю. Может быть, мне подкинули этот журнал. Но я допускаю, что я нашел его случайно, и это меня успокаивает. Я хочу, чтобы не лезли в мою жизнь, но, тем не менее, я эту информацию нашел дома.

Отношения между мужчиной и женщиной – уважение, доброжелательность – должны быть подсмотрены ребенком у своих родителей, как они ведут себя. Родители – пример для подражания.

У нас было принято ужинать всем вместе. А по выходным обязательно завтрак, обед, ужин всем вместе. Это у меня осталось. Это пример для подражания. Мы всей семьей собирались за одним столом. Это круто. Это хорошо. Это у меня было в разделе правильно. Если бы я видел реальные, правильные, хорошие романтические отношения родителей, я бы их однозначно перенял, и даже ничего не надо было бы объяснять. Я бы увидел: мужик женщину уважает, любит. Хорошо, если бы это ребенок видел на положительном примере.

Такой ребенок внутренне доброжелательный. Я был маленький, и мне очень нравилось со всеми здороваться. Я выходил во двор и каждому «здрасьте» говорил. Я какой-то кайф получал от этого, чувствуя, как получаю ответное внимание. Мне нетяжело было перевести бабушку через дорогу. Идем с друзьями, и я вижу, что мечется там какая-нибудь старушка. Кто-то и не увидит, но я же не могу не увидеть, я-то увидел. И сразу порыв: «А ну-ка все остановились, сейчас бабуля перейдет – поедете дальше».

Я даже помню, что однажды отчитал водителя трамвая. Мы ехали в трамвае, и бежала за трамваем бабушка, а вагоновожатый закрыла перед ней двери, и только потом увидела ее. Бабушка еле-еле влезла. Я подошел и начал на весь трамвай орать прямо в кабину водителю, что она ничего не видит, могла бы уважение иметь.

Родители должны приветствовать добрые поступки ребенка. Важен пример родителей, и это не должно быть формально. Вот мои родные, когда они здоровались, они как-то искренне здоровались. Вот любая фальшь, она четко подчеркивается, я ее слышу.

Ребенку нужен свой угол или своя территория. Однозначно. У меня такое место было, это был мой «сарай». Туда могли войти, но я сделал себе тайник. Я притащил штуку, типа сейфовой двери, и сделал себе ложный сейф. Я закрыл этот сейф этой дверью. И если все думали, что секреты были за дверью, а на самом деле секреты все были в двери. Дверь была с двойным дном, и об этом никто не догадывался. Вот таких вещей мне было достаточно. Если у меня были секреты, я хранил их там. Лучше Жукова никто ничего не спрячет. Попробуйте, вот у вас есть голая комната и одна табуретка, и вам надо ножик спрятать. Где вы спрячете нож? Нужно воткнуть лезвие в низ табуретки. Кто догадается, что он там? Никто.

Прятался я лучше всех. Если был кто-то сильнее и проворнее меня, я всегда наблюдал за этим человеком и делал это в конечном итоге лучше его. Когда мы играли в прятки, всем надоедало меня искать. Я читал книги про ниндзей, об искусстве быть невидимым. Они на самом деле невидимыми не были, но умели так слиться с ландшафтом, что были невидимыми. Я делал то же самое. Если, например, вечереет где-то, садится солнце, оно бьет прямо в глаз, неудобно смотреть против солнца, ничего не видно. Значит там и надо прятаться. Казалось бы, открытое место, а ничего не видно.

Жукову необходимо, чтобы родители искренне интересовались его увлечениями. Мной надо было заниматься. Если я рисовал дерево, то научить меня, например, листья рисовать и т.д.

Я придумывал очень необычные вещи, такие вещи редко приходят в голову. Надо это поощрить, этому удивиться, подогреть воображение ребенка.Можно, например, сказать: «А ты знаешь, что Ломоносов думал так же, как ты?» Вот это круть! Я уже завелся. Это вызов.

Если близкий человек не поддерживает Жукова в его начинаниях, это полная трагедия. Я неинтересен. Мои представления неинтересны. Главное не прокомментировать это отрицательно. Отрицательный ответ мне не нужен. Мне нужен рождественский ответ. Мне нужно, чтобы взрослые удивились и приняли мое начинание. Вот если удивились: «Слушай-ка, а в этом есть что-то. Попробуй-ка покачать эту тему дальше». Ты, допустим, знаешь сам, что эта тема утопическая, но когда тебе говорят: «Ты дурак, это не то, это не так. Иди, думай дальше!», я вообще думать не буду больше на эту тему. А если скажут: «О, слушай-ка, да, классно. Давай-ка, давай-ка, поразвивай-ка эту тему». Я поразвиваю, я сам догадаюсь, где ошибся.

Нельзя Жукову говорить: «Нет, это не пройдет, тут столько опасностей».Да, если бы я не знал, что там опасности… Я прекрасно оцениваю степень риска. На неоправданные риски я никогда не пойду. Я в своей жизни переживаю за любую боль. Драки драками, но я не люблю боль. Я, например, зубы боюсь лечить. Поэтому любой риск я оцениваю. Если я его нахожу приемлемым, значит, я уже о нем подумал. Вы только подумаете, что что-то там опасно может быть, а я уже десять раз об этом подумал и понял, что это мне не больно будет. А раз это не больно, значит, мы через это перейдем. Вот это очень важный момент, потому что всякие тетки любят драматизировать: «Ой, да вот там, там бандиты, там башку отрежут… Накудахчут…» Я и так знаю, что бандиты, и что башку отрезают. Уж раз я это знаю, значит, я предпринял какие-то меры безопасности, я же не полный идиот. Неоправданного риска у меня никогда нет. Никогда.

У меня не было ни разу желания на спор: «Айдо-хо!» Я сначала оценю свои возможности: «Айдо-хо или нет». Если я чувствую, что я это сделать могу, пусть это будет одна из крайностей этих возможностей, но я понимаю, что у меня еще зазор останется. Я только в этом случае пойду. Я поворачивал на большой скорости, практически на двух колесах на автомобиле. Все, кто это видел, думали: «Все, перевернулся!» Но я-то контролировал ситуацию. Я люблю такие эффекты. Да, я люблю показать, что то, что вы, слабаки, не можете, я могу.

Я хорошо чувствую расположение собственного тела: как я сижу, могу ли я пораниться. Если будет удар, чувствую, куда надо уйти от удара, вправо или влево. Вот эти моменты до удара – доли секунды, но оказывается, я продумываю за них очень много.

Чтобы было понятно, как у меня мозг работает в критической ситуации, я могу рассказать пример – падение с лошади. Было соревнование, я плохо подготовился и упал с лошади. Падая, я летел с высоты метр двадцать. Я лечу и понимаю, что повода у меня в руках нет, лошадь я не держу и вижу, что мимо меня пролетает этот повод. Мысль: «Схватить!» Потому что если я упаду и в руках не будет повода, лошадь будет неуправляема, и я буду бегать за ней. Я хватаю повод, поворачиваюсь к зрителям, вижу зрителей. Кто-то удивлен, кто-то испуган, там Анечка была. Аня смотрит, и мне стыдно. Она смотрит на мой позор, как я падаю с лошади. Еще я вспомнил, что лучше упасть перед передними ногами лошади. В этом случае лошадь никогда не наступит на всадника, она остановится. Вот только после этих мыслей я упал. Вот так оперативно у меня мозг работает. Я все эти ощущения, которые испытывал в тот момент, четко помню, я даже положение тела помню.

Если говорить о том, что отдавать ли ребенка-Жукова в военное училище – прежде следует подумать. По-военному – это определенный устав, четкие правила, действия, которые меня раздражают. Если я не управляю ситуацией, значит, я подчиняюсь правилам. Я могу избежать правил в армии, только будучи командиром, но чтобы стать командиром, надо пройти вот эти все уставные дела. Меня это напрягает. Я боюсь, что вот эти уставные дела просто испоганят мой мозг. Они мне своими правилами просто зашьют всю мою неординарность. «Как надену портупею, так тупею и тупею». Поэтому перспектива с армией меня немножко пугает, именно из-за этого четко выстроенного устава.

В критических ситуациях мое внимание очень сильно обостряется, мне кажется, что я вижу все и сразу. Мне кажется, что я даже ощущаю тактильно все. Когда я что-то вижу, у меня сразу включаются ощущения. Вижу чашку – знаю, какая она на ощупь. Если есть предметы оранжево-красного цвета или что-то необычное, что вообще не вписывается в эту рамку – это привлечет мое внимание, мне обязательно надо будет потрогать это. Если что-то новенькое – тоже надо обязательно потрогать.

Многие думают, например, что на столе, на общем фоне, ничего не заметить. Я все замечу. Мне поэтому не нравится, если приходишь в какое-нибудь кафе, там подают отличные блюда, но маленький скол на тарелке есть. Казалось бы, ерунда, но я это замечу. Официант пришел, а на рукаве маленький волосок. Откуда он на рукаве? Если он на рукаве, значит, он в еде может быть. Абсолютно все до мелочей, до тонкостей вижу.

Когда я выбираю продукты, я как бы их пробую через упаковку. Я могу попробовать напиток, не открывая бутылки.

Если у меня родители друзья, значит они у меня не в авторитете. Если я их уважаю, значит это авторитет. Если это авторитет, я буду ему подражать, копировать, изучать положительные моменты. Я смирюсь со всеми его недостатками, если это будет уважаемый мной человек. Он будет мной уважаем за проявление ко мне искреннего интереса, за принятие моего увлечения, за поощрения меня в каком-то начинании. Если я что-то сделал и для меня это важно, а меня еще и похвалили в этот момент – все, это хорошо. А если мне еще совет нужный дали, значит, человек разбирается в этой теме. Он проявил ко мне интерес, он знает больше меня в этой теме – он для меня авторитет.

Стоит только авторитету меня унизить, он может потерять свой авторитет. Как же так, это предательство! Я поверил человеку, я его в кумиры, в авторитеты ставил, а он позволил себе так опаскудиться. Все, он никто, и в следующий раз вера-то, не знай, будет ли ему. Второй шанс, возможно, я и не дам ему никогда. Это серьезная штука. Это прям вот трагедия.

Если человек для меня авторитет и чуть-чуть давит, это не страшно, если он не унижает. Унизил – это значит отругал, особенно публично, не за дело. Если я неправ, меня можно отругать. Я сам знаю, что я неправ, я готов к замечанию. Но если я вины не чувствую, а вы меня отругали – вы можете получить обратку очень серьезную. Первое желание дать в глаз – как ответ. Но как родителям дашь в глаз? Никак. И начинается тогда с моей стороны: не хочу, не могу, нельзя. Начнется противостояние. Давить можно, унижать нельзя. Если я виноват, но вины не чувствую, вы мне объясните популярно, в чем дело. Не надо говорить: «Ты, говнюк…» Не надо оскорблять. Надо объяснять все просто, четко, нормальным языком. Нужно просто расставить все приоритеты, а я сам сделаю выводы, я сам себя этим накажу. Я пойму, что я неправ. А это минус на мою самоответственность.

(С) http://socionikann.ru

Події