Драйзеры о детстве
Татьяна Р.
Наташа М.
Татьяна В.
Татьяна Р.
Детство у меня было хорошее, можно сказать счастливое. Те времена вспоминаю с удовольствием. У меня был старший брат, и у нас с ним были очень хорошие отношения. Когда родители были на работе, он мне говорил: «Я тебе мама, папа и старший братик». Я его слушалась, он меня очень любил. Когда у него какие-то денежки были, он мне подарки дарил. Совочек купит, щеточку какую-то, по мелочи, но все время меня баловал. Мне нравилось, это было все по делу, было чем играть.
Двор у нас был очень дружный, детей очень было много, сейчас так не гуляют, как мы гуляли. В играх дворовых нас было по пятнадцать-двадцать человек, разного возраста. Трудно было оторваться от игры и идти домой. Мне нравились подвижные игры. Такому ребенку, как я, обязательно надо бегать, двигаться.
Я пользовалась авторитетом среди девочек и мальчиков. В детском саду все время ко мне подходили разбираться с конфликтами. Хоть я роста была небольшого, но бесстрашная. Если несправедливость, ко мне подбегали разобраться. Могла подойти, разобраться, даже подраться – это было. Продолжалось это долго, дети ко мне ходили, как к мировому судье. Не к воспитателю подходили, а ко мне. У меня в мыслях даже не было идти жаловаться на кого-то, сама старалась разбираться. Я или усовестливала человека, или заставляла просить прощения. И, к тому же, группа поддержи из обиженных была большая — стояли, смотрели. И помогало. Я как бы ото всех шла, как парламентарий.
Хорошо играла в шашки, брат меня учил. Шахматы мне не очень, а в шашки побыстрее результат, я хорошо играла. И в садике мы играли в шашки, в уголки. Я побеждала, и мне это очень нравилось. Мне всегда нравится побеждать.
Никаких трений с воспитателями у меня не было. Я все схватывала быстро. Хороший музыкальный слух, меня хвалила преподавательница по музыке. Мне нравилось танцевать, и я хорошо рисую.
Пару раз я убегала из детского садика. Рядом был рынок, на этом рынке было все. Один раз мы захотели семечек. У нас на практику пришли две молоденькие воспитательницы, и когда нас забирали с прогулки, мы подошли к ним, говорим: «Семечек хочется, отпустите нас на рынок!» Они ответили: «Да идите куда хотите!» Они молоденькие были, неопытные. Ну, раз разрешили, мы ушли. Сходили на рынок. Я так могла поговорить с продавцами, что мне бесплатно этих семечек давали. Мы прошлись по рядам: «Мы семечек хотим, угостите, пожалуйста, семечками!» «Давай, деточка, кармашек!» Кармашек маленький, вот в этот кармашек насыпят, а больше-то нам и не надо. В кармашки нам насыпали, мы пошли назад, в детский сад. А не вот чтобы гулять куда-то. У меня отец в милиции работал. Когда ему позвонили и сказали, что его дочь пропала, он ответил: «Сама придет и всех приведет, не беспокойтесь».
Еще помню, что я в детском саду на двери каталась. С разбегу прыгала на дверь и каталась.
Раньше в детский сад очень большие очереди были, и передо мной ребенка взяли без очереди. Отец привел меня в детский сад, раздел в коридоре, одежду на шкаф положил и сказал: «Беги к ребяткам, играй!» Я пришла, стала играть с ребятками, воспитательница заметила меня только через полчаса. Все поняли, кто привел. Стали звонить папе. Он сказал, что наша очередь пришла, но взяли других. На завтра повторилось то же самое. Пришлось меня оставить. В садике я не плакала.
Один раз у меня был неприятный инцидент. Я принесла хорошую игрушку – неваляшку небесного цвета с ласточками. В группе была девочка, у которой мама работала воспитателем. Эта девочка у меня игрушку спрятала, забрала себе. Я стала спрашивать: «Где моя игрушка?» Воспитательница хотела было забрать игрушку у дочери, а та устроила скандал. Воспитательница сказала: «Подожди родителей». Когда пришел папа, он, конечно, не стал забирать игрушку. Он сказал: «Мы тебе купим другую». Девочка унесла игрушку домой. Я первый раз почувствовала, что привилегии есть: раз мама здесь работает, она может делать такие несправедливые привилегии. Это было очень непедагогично. Я поняла, что со мной поступили несправедливо. Потом мы с этой девочкой дружили, даже фотографировались вместе.
Дома мы с братом вместе какие-то вещи творили, у него игры были мальчишеские: расческу в бумажку заворачивали, зажигали, чтобы летала эта штука, один раз чуть мне за шиворот не залетела, пахло сильно. Мама заходит: «Это что творится?» Побежала за нами с тряпкой. Она очень напугалась, что мы дом спалим. Агрессивности со стороны родителей не было никогда.
У меня подруг было много, все в семьях жили по-разному, я это видела. Особенно на детей действуют семейные разногласия, они очень переживают это. Я за подруг переживала. Вот подруга счастливая прибегает: «У меня папа непьяный пришел домой!» Она прямо от счастья прыгала. Я ее поддерживала. Переживала, когда кто-то уезжал, мы прощались. Я всегда за многое переживаю.
Я все время ездила в пионерский лагерь, мне даже было неважно, что поеду одна. Я находила всегда подруг в пионерском лагере. Брат только один раз в пионерский лагерь ездил, и то его папа раньше забрал. А мне нравилось. Я все время активно там себя вела. Газеты рисовала, в конкурсах всегда участвовала во всех, не скучала. Один раз заболела, отец хотел меня домой забрать, но я не поехала. Лето, где быть? Бабушка у меня была в черте города, двухэтажный дом, разнообразия не было. В лагере было интереснее. Там было озеро, когда было тепло, купались. В лагере свободы больше, мне очень нужно ощущение свободы.
У меня не было такого, чтобы мама куда-то привела меня за руку. Я сама выбирала, в какой кружок пойду. Ходила и записывалась везде сама. Сама ездила по городу на автобусе. Я только приходила домой и говорила: «Мам, я записалась в кружок». Я ходила в танцевальный кружок, мне нравились движения. Потом я ходила в театральный. В театральном кружке была долго. Вот насчет дисциплины — выучить вовремя текст или что-то – это было не всегда. Но выходила за счет импровизации, надеялась, что смогу выкрутиться. Один раз, когда я не выучила текст, меня преподаватель лишил роли. А когда стали пробовать других, все очень скованны были, а когда меня включили в эту работу, я все сделала естественно, эмоционально. Руководителю понравилось, он мне сказал: «Чтоб завтра выучила и пришла». Я поняла, что надо учить.
Я была не ленивая. Надо, так надо. Уроки делала все. Особенно любила литературу. Стихи наизусть учить любила, до сих пор помню. Учительница по литературе была хорошая.
Я всегда обращаю внимание, как одеты люди. Учителя раньше одеты были скромно. До сих пор помню, как одеты, были: юбки, пиджаки, блузочки. Помню, когда учительница по биологии сменила помаду. Она любила очень ярко красить губы, и вдруг сиреневый оттенок. Я это помню.
Учительница по английскому у нас была с сарказмом. Она могла сказать: «Ты улыбаешься, как майская роза в помойном ведре». Мы очень боялись, переживали, чтобы она про тебя чего-нибудь не сказала, не обидела. Она говорила это не со зла. Она говорила, потому что она была такая, но про нее плохо не думали.
Мне нравилось наряжаться и делать себе красивые банты. Любила шить на кукол. Я придумывала сама какие-то костюмчики. Сама сшила тряпичную куколку. У меня у одной куклы нечаянно на пластмассовой голове образовалась дырка. Я взяла, завязала капроновый бант и сунула в эту дырочку узелочек, и получился бант на голове. И все девочки раскаленным гвоздиком сделали дырочки в головах у куколок, чтобы можно было вставить бантик.
Однажды мне купили лакированные сапоги, а подружка ходила в резиновых. Мне даже было неудобно, но отказать я себе уже не могла в этом, они и на ноге сидели и вообще… Обязательно было нужно, чтобы одежда сидела хорошо.
С седьмого класса мы учились шить, лекала делали. У меня очень хорошо получалось. Я ходила в этих вещах, и никто не верил, что это я сама сшила. Было очень классно и все посажено по фигуре. Мама мне сразу отдала швейную машинку, а папа нашел электрическую педаль.
Если я шла в школу в туфельках на школьном каблучке, впереди бежали и кричали, что я пришла на каблуках. Я ходила с мамой выбирать форму. Выбирали: узенькая талия и юбочка в складку, и когда фартуком застегиваешь, все, как песочные часы, все соблюдено, это мне нравилось.
Сама стригла челку, добывала шампунь, в ту пору это было сложно. Посылала брата, он у меня красавец, у него волосы пышные были. Он пойдет в магазин, шампуня нигде нет, с продавщицей поговорит, девушка даст ему: «На, мой свои косы!»
С поведением у меня иногда было не очень. Последняя драка у меня была в восьмом классе, около школы. Я учителю при всех учениках сказала про мальчика, что у него есть нож. Мальчик мне сказал: «Я тебя убью». Я его сначала предупредила, чтобы он с ножом в школу не приходил и не махал им, он не понял, тогда я сказала учителю. Мы с девочками пошли домой и увидели его с мальчиком на углу школы. Все решили мальчишек обойти, а я пошла вперед одна. Я все равно пошла. Была драка. Мне разбили нос, дали под дыхало. Я назвала его трусом, потому что он один на один не вышел, взял с собой еще парня, и они вдвоем вышли драться с одной девчонкой. Ему было стыдно. Самое смешное, что в конце года он мне признался в любви и хотел со мной сидеть за одной партой.
Маленькими мы часто играли в куколки, и один раз мне попало платьице от куклы другой девочки. Я долго мучилась, думала: «Взять мне его или не взять?» Потом я его подпихнула, чтобы она не подумала, что я его украла. Я очень за это переживала. Она его хватилась, и я его тихо подложила. Ощущение было неприятное. Сомнений было много: «А, может, оставить? Все равно никто ничего не знает». Я видела, как она переживала. Я ей тихо его положила. Никто не знал, я никому не сказала и маме не сказала.
Я хорошо вижу, что происходит в отношениях, видела мамины переживания: у отца работа была такая – в милиции, мужчина видный, красавец. У моей мамы сильный характер, она унижаться, в чем-то разбираться, если что-то не так в поведении отца, контролировать его – этого никогда не было. Скажет: «Свободен, иди!» Я взяла пример поведения мамы для жизни.
Я всегда видела в классе, что происходило: кто кому нравился. Первый раз мне в любви признался мальчик в третьем классе.
В восьмом классе я организовала сводный отряд. Ко мне приходили с двух дворов, если не с трех. Я сама в ЖЭУ выбивала игры. Никто не поверил, что можно было там у них что-то выбить. Мячи, скакалки, бадминтон, кегли. Я пришла в ЖЭУ сказала, что организую сводный отряд, и они обязаны дать мне инвентарь. Они мне все дали. Самое интересное, что все это я сдала в том виде, в каком это осталось после лета. Они очень удивились. Я ответственная, расписывалась же за все.
В детстве у меня было ощущение счастья. Роль отца большое значение имеет, потому что отец меня во всем поддерживал. Даже когда однажды мне поставили кол по поведению, написали, что была драка — он сказал: « Ну что, будем теперь забор строить?» Хотя он в милиции работал, мог бы там… Ничего не было, я ему за это благодарна. Он сводил все в шутку: «Ну, хватит, наверное, там разбираться-то…»
Почему-то родители за меня были спокойны. Знали, что дорогу найду сама, с трудностями справлюсь сама.
Уроки делала сама. Меня мама пробовала контролировать до второго класса. Она около меня сидела: «Вот, пиши…» В конце второго класса я сказала: «Мама, не сиди около меня. Мне с тобой плохо, ты смотришь мне под руку. Я напишу сама. Хочешь посмотреть, посмотришь после того, как я уже напишу». Если было непонятно, объяснял брат. Если плохая оценка в дневнике, я ему говорила: «Распишись-ка мне в дневнике». Он мне расписывался.
Я чувствовала, что родители меня любят, они очень хорошо ко мне относились, мне это было очень важно.
Моему отцу его мать говорила: «Федюшка, ты у меня из всего СССР!» И отец мне говорил: «Танюшка, ты у меня из всего СССР!» Я была счастлива.
В восьмом классе мы с подругой лазили на крышу. У меня был двухэтажный дом с двумя подъездами, крыша покатая. Я узнала, что мальчишки за трубой сделали уголок, играли в карты. Там было здорово: ветки деревьев ложились на крышу, уютно. Когда ко мне подруга пришла, я ей говорю: «Слушай, полезли на крышу!» Вылезли на крышу, я первая лезла, подруге руку подавала. Сидели мы там, книжки туда взяли. Место действительно шикарное: небо, деревья – незабываемое впечатление было. Лазили три раза, до тех пор, пока нас из соседнего дома не увидели – там с тетечкой чуть плохо не стало. Она кричала, что она вызовет милицию и пожарную машину, нажаловалась родителям. Мама сказала: «Ты что, хочешь моей смерти? По крышам ходите!» Больше не полезли. Я же ни на что плохое подумать не могла, когда на крышу лезла.
На мне была уборка дома. Брат меня старше. Были половики. Чтобы его на сей подвиг сподвигнуть, я его ногами с дивана спихивала. На пол его сброшу, все с хохотом. «Все, пошли!» Мы выбивали половики, потом я мыла пол, потом расстилали половики. Маме я очень благодарна — не было такого, что вот в пятницу ты должна вымыть пол. Я могла это сделать в субботу, в понедельник. Она мне всегда говорила: «Ты же не у свекрови!» Я же все равно это сделаю, я обязательная.
Еще я ходила в художественную школу, целый год училась. Очень нравилось!
На меня никогда не кричали, не унижали, и поводов не было.
Один раз было такое дело: мама попросила подать банку томатной пасты. Я схватила, поторопилась, банка выскользнула и разбилась, и мама меня ругала, в сердцах кричала. Мне показалось очень обидно, и я подумала, что я никогда на своего ребенка не буду кричать за то, что он разобьет что-то. Ну разбилось и разбилось. Разве что-нибудь стоит слез ребенка? Ничто не стоит.
В старших классах, в школьном лагере, я была вожатой. После школы сомнений не было, куда идти, и я пошла в педагогический. Я детей хорошо вижу. Для каждого свой подход. Я с детьми очень хорошо лажу. Могу находить общий язык с мальчиками. Меня ребятишки все любят. Ставили спектакли в театре. И даже те дети, которые отставали, в этом участвовали.
Из многолетнего педагогического опыта я могу сказать: Нужно оценивать не ребенка, а его поступок. Плохо, когда говорят: «Ты, как папа, ты рохля, драчун…» Никогда не надо сравнивать. А вот сам поступок: «Ты поступил именно в этот раз…» Но сам-то он хороший. Ребенок должен знать, что он – хороший.
Каждый имеет право на ошибку: и взрослый, и ребенок. Только у взрослых ошибки другие. Вот, поступил ребенок нехорошо, а сам-то хороший, он знает, что его любят. И тогда все получится.
Иногда у родителей слишком высокие амбиции. Они хотят гордиться своим ребенком, требуют оценок, считают, что ребенок должен учиться лучше всех. Он ничего им не должен. Ему детство надо. Я говорила дочери: «Не переживай за оценку. Пройдет неделя, ты забудешь, за что ты ее получила» А вот то, как к тебе окружающие отнеслись, само напряжение – оно остается.
Когда родители ругают – потом забудется, за что ругали, а негатив останется. Когда начинают ребенка ругать, родители часто не допускают того, что он чего-то не понимает. Что значит не выучил? Надо понять еще этот предмет. Вот могло быть: не понял, был в плохом состоянии здоровья, что-то помешало, все может быть. Надо первопричину найти. И важно поощрять, что он может лучше учиться. А когда начинают ребенка гнобить, он слышит только давление, не может работать, не может раскрываться, он себя ощущает недостойным, ему плохо, он думает, что он никогда не достигнет того, чего достигли его родители. Такие дети начинают от родителей отступать, уходят в какие-нибудь сообщества, не всегда хорошие. Они могут это сделать до двенадцати — тринадцати лет, а после тринадцати может быть взрыв агрессивности.
Иногда агрессивность у родителей бывает. Бывает даже так, что родитель один раз поведет себя неуправляемо, а у ребенка после этого останется в памяти, что так страшно он прожил все детство, произошли сбои в психике.
Моя мама покупала мне книжки. Я очень любила читать. Мне выписывали «Веселые картинки», «Мурзилку», детские газеты. Я аккуратно все хранила. Разгадывала кроссворды, лабиринты. Я читала фантастику, исторические романы.
Такому ребенку нужны занятость, значимость, уважение, признание. Надо ему дать понять, что он делает важное дело, полезное дело. Вымыл пол: «Молодец! У нас чисто стало. Вот смотри, как ты мне помогла, молодец!»
Наташа М.
Драйзеры – дети очень совестливые, очень переживательные. Если такого человека часто усовестливать, то он или может стать пофигистом или в его поведении будет слишком много высших точек эмоций и переживаний, таких, что «чекнуться можно» — ребенок может себя в чем-то завинить. Я не могла ничего себе позволить плохого, потому что: «Что скажут родители?» Я всегда пыталась быть лучшей, по крайней мере всегда находиться в первой десятке лидеров, чтобы маме не стыдно было за меня на родительских собраниях. Мне нужно было постоянно быть наверху. Мама говорила: «Завоевывай уважение учителя, потом будет легче». Нужно «головой стучаться», учить все, чтобы заметили, что ты человек ответственный, можешь работать, можешь выполнять поручения, задания. Для меня было главное, чтобы не было стыдно перед старшими, перед родителями.
Я не помню, чтобы я была плохой — плохой быть стыдно. У меня вообще не было в голове, чтобы что-то сделать наперекор родителям, наперекор тому, как что-то заведено. Допустим, положено, чтобы этот стул стоял вот так, и он будет так стоять, и я его всегда так поставлю. Я человек внутреннего порядка и организации. Сколько я себя помню, класса с четвертого, просыпаясь, я знала, что мне нужно встать в семь, успеть позавтракать, идти в школу, после школы успеть сделать уроки и после этого ехать на тренировку. Легкоатлетический манеж был далеко за городом. Я все время выстраивала план на день.
Я не могу сказать: «Да наплевать на все! И пусть вот тут будет грязь, и пусть вот этот стул стоит не здесь». Я не могу так. У меня тогда начинаются какие-то внутри противоречия. Я становлюсь сама у себя плохая. Я все время стараюсь быть очень правильной. Я не боюсь, что мне кто-то скажет, что я такая-сякая. Именно мне комфортно самой, когда я себя построила, подравняла, в какие-то рамки вставила, и я тогда очень спокойна. А когда, например, я думаю: «Надо это сделать», а потом это не делаю, то начинаю себя пилить: «А зря ты этого не сделала». Пилю, пилю, пилю. Сама собой недовольна.
Я училась хорошо, всегда на пятерки. Если я не могла решить какую-то задачу, то, мама рассказывала, что она приходила ночью, а я сидела, решала. Я не могла что-то не доделать, у меня возникало чувство вины перед самой собой, а ни перед кем-то. Раньше мне хотелось, чтобы родители гордились мной.
Я не могла нарушить дисциплину, была всегда очень положительная и обязательная. Со мной никаких проблем у родителей не возникало. Я в школе всегда была то старостой, то председателем совета дружины.
Помню, после восьмого класса мы должны были ехать со школой в Ригу, и меня по какой-то причине не взяли. Как потом оказалось, взяли ребенка завуча. Я пошла к этому завучу и сказала: «Почему? Я такая хорошая, председатель совета дружины, на конкурсе чтецов заняла первое место в районе, у меня одни пятерки». Я потом с этими учителями не здоровалась, а мама мне говорила: «Нельзя, воспитанные люди всегда должны здороваться». «Нет, меня обидели!» Я это долго-долго вынашивала, я была злопамятная, ходила и сама себе говорила: «Я хорошая, я вот такая, вот такая…»
Я борец, у меня было много проблем до тридцати лет, позже я помудрела. Когда была перестройка и началась безработица, я ушла служить в армию. Вот это было весело. Когда приходил каждый новый начальник, в течение полугода у меня с ним был конфликт. Причем были жесткие конфликты, и офицеры не могли понять, что происходило, они же привыкли командовать, а если он говорит не то, что надо — я не буду этого выполнять. По слову «Фас» я ничего делать не буду. Или ты мне аргументированно объясняешь, для чего это надо, или … Если я сама вижу, что это делать не надо, я буду доказывать свое! У меня было очень много конфликтов, и первые два моих начальника жаловались супругу: «Мы не знаем, что с ней делать!» Я столько слез пролила!
После тридцати я уже не высказываюсь так резко, подумаю, как это завуалировать, хитро сказать, что не буду что-то делать. Напропалую я уже не буду бороться. Меня совесть съест, если я стерплю что-то и промолчу. Я могла орать, ругаться, если кто-то кого-то рядом обидит несправедливо. Я могла пойти к командиру и сказать: «Вы что, дураки? Зачем человека обижаете? Она специалист хороший!» Вот это во мне есть. Это было всегда. И в детстве это было всегда.
Такого ребенка за все надо хвалить. Я у своих родителей была хорошая, не доставляла им хлопот, но они никогда мне не говорили: «Ты такая молодец, такая умница». Меня это обижало.
С таким ребенком нужно разговаривать. Говорить, говорить, говорить. «Почему ты так сделал, а не так? А я бы не так сделала, а вот так». «Ты это сделал, у тебя что внутри? Тебе это приятно? Ты человеку сделал больно». Со мной никто не говорил.
Родителям к такому ребенку надо быть ближе, чтобы он выливал душу, у него всегда много внутренних переживаний. Когда с таким ребенком говоришь на психологические темы, он к этому привыкает, у него возникает необходимость выговариваться, а это очень важно – не нужно носить в себе. Периодически надо «наговориться по душам», со временем много накапливается, причем на абсолютно разные темы.
У меня в детстве была подружка, у нее мама была буфетчицей, она была очень яркой по тем временам. Она обо всем говорила с дочерью. Моя подружка приходила и рассказывала нам, что мама ей рассказывает все о женской физиологии и обо всем, всем, всем… И объясняет много, и душевные переживания обсуждает с дочерью. А мне мама не рассказывала ни о чем: ни насчет мальчиков, ни насчет полового созревания, ни насчет поведения с подругами…
Иногда, бывало, мама говорит: «А что к тебе Ира не ходит?» «Я с ней поссорилась». «Ну, помиритесь», – и все, разговор закончен. Вот было так.
Со мной надо говорить, мне надо выговариваться.
Этот ребенок – борец, сейчас я думаю, что такого ребенка родители должны учить подавлять себя, потому что жизнь такая, что его действия бумерангом ему могут вернуться! Например, у моего сына были конфликты с учителем математики. Я ему сказала: «Тебе аттестат нужен, надо в институт поступать. Решай задачи так, как сказала учительница!» Надо говорить такому ребенку: «Смирись, отпусти ситуацию. Не все «кулаками» разберешь!» Не всегда надо идти на конфликт с человеком, доказывать ему что-нибудь иногда бесполезно.
У меня в детстве все люди были хорошие, но я многое видела в отношениях. Если, например, кто-то на кого-то наябедничал, то такой человек просто для меня переставал существовать. Я хорошо видела всех в школе – кто какой, и не со всеми была близко дружна, но со всеми была в хороших отношениях. Всегда была кем-то: председателем отряда, комсоргом, но я ни с кем в школе близко не дружила, да мне и некогда было, потому что у меня все время были тренировки.
Я никогда не буду общаться с необязательным и неорганизованным человеком, мне с таким вообще тяжело. Если, например, человек наобещал и не сделал или мы встречаемся, а он опаздывает. У нас была одна девочка, все ее ждали, а я уходила. Для меня этот человек неприемлем. Я никогда не буду общаться с человеком, который во всех людях видит только плохое и об этом говорит: «Она такая толстая, да еще надела такое платье…» Не могу общаться с таким человеком, мне этот человек неинтересен.
Мне были интересны те, с которыми было что-то легко организовать. «А давай съездим туда?» «А давай!» Однажды спросили разрешения у родителей, поехали в новый микрорайон посмотреть, как там.
Я много читала, мне было интересно в библиотеку вместе пойти. У меня была подруга, мы уже были взрослые девчонки. Мы каждое воскресенье ездили с ней на рынок, покупали продукты и готовили по кулинарным книгам. Мне интересно было с увлеченными людьми, которые занимались интересным делом.
Такого ребенка следует втягивать в разную практическую работу, зажигать в нем интерес ко многому.
Мне лучше, чтобы мир был без изменений, я консерватор. Я переживала за все неизвестное: «Как там будет на контрольной?», хотя у меня подготовка была обычно очень хорошая. У такого ребенка очень много переживаний. Было бы хорошо, если бы он был близок с родителями, делился бы с ними переживаниями, а они его выслушивали и поддерживали.
Я переживала за все, была очень ответственная, постоянно тряслась за контрольные, за экзамены. Хорошо, если бы со мной поговорили в этот момент. «У меня завтра контрольная, я переживаю». «А за что ты переживаешь? Ты по какому-то определенному моменту переживаешь или вообще? Может, ты не доработала в чем-то? Ты этот предмет знаешь, у тебя по нему четыре, значит у тебя незаслуженная четверка? Проработай вот этот параграф».
Когда ребенок учится в школе — это его фронт, за который он отвечает, и туда нужно прикладывать все силы. Послаблений не давать, типа: «Ничего страшного, ну получишь ты тройку или четверку…» Вот такого этому ребенку не надо. Если ты стабильно учишься, значит у тебя должны быть стабильные оценки, потому что это показатель твоего труда. Родитель говорит: «Я ведь за свой труд получаю деньги, а ты за учебу оценки. Значит, нужно побольше поработать». Если родители будут давать послабления, то такой ребенок может расслабиться так, что потом начнет быть пофигистом во всем остальном. Мама сказала: «Ничего страшного», и я успокоилась, и мне все равно, учить – не учить.
У нас родители поддерживали порядок в квартире во всем, и я так воспитана, что невозможно сесть делать уроки, когда кругом грязь, на столе бардак. Невозможно зайти на кухню и спокойно попить кофе, если там с вечера стоит невымытая посуда, некомфортно, сразу поднимаются нервы, портится настроение. У каждого в семье были определенные обязанности. Папа выбивал ковры по пятницам, мы с сестрой мыли пол. К возвращению мамы с работы квартира была убрана. Мама готовила ужин. Так мне было очень комфортно. Такому ребенку нужны четкие обязанности по дому.
По спорту: я занималась легкой атлетикой, но бегать на длинные дистанции я не люблю, бегала спринт. Мне нравилось играть в волейбол: общий эмоциональный фон, когда ты чувствуешь своего партнера.
Такому ребенку очень важно, чтобы была красивая одежда. Я никогда не выйду из дома, если какое-то несоответствие: сумка – юбка – туфли, или еще что-то. Никогда не выйду с облупленными ногтями. Маникюр, педикюр – это у меня то же самое, как почистить зубы. Я не могу быть некрасивой, несобранной.
Цвета мне нравятся колоритные, яркие. Мама всегда прислушивалась к нам, детям, и никогда ничего не покупала на вырост. Меня всегда хорошо одевали, в добротные, дорогие вещи. У папы была возможность доставать такие вещи, тогда были времена дефицита. Помню, у меня были импортные сапоги за сто двадцать рублей, по тем временам это было очень дорого. Очень важно хорошо одевать такого ребенка.
У нас дома деньги всегда лежали на одном месте, и мы знали где. В семье было так: если надо купить крупную вещь – в одном месяце папе покупаем костюм, в следующем месяце мне что-то крупное…
Если пойдешь в магазин, что-то увидишь, захочется, но думаешь: «А не навредит ли это бюджету семьи?» В такие минуты я мучалась совестью.
Мне нравится повеселиться, поплясать, подурачиться, погулять по большому городу среди красивых людей, сходить куда-то в интересное место. Помню, я прилетела с Дальнего востока и организовала одноклассников – мы ходили в театры, в кафе. Общение мне очень нужно. Посидеть, поболтать, потрепаться, посмеяться, поподкалывать друг друга.
Такому ребенку нужны подружки и друзья. Мы никогда не тусовались, как сейчас говорят, у нас дома, хотя у меня достаточно добрые родители. Мы всегда собирались у двух девочек. Я думаю, что подружек нужно привечать.
Я люблю танцевать, такого ребенка следует отдать в танцы.
Я люблю музыку, мне очень хотелось играть на пианино. Это была моя мечта, но родители не могли купить инструмент. Предлагали баян, но баян было непрестижно. Я добилась своего. В педучилище есть обучение игре на пианино, я играла. Родители меня не слышали в том, что я хочу обучаться музыке. Они все к деньгам приравнивали – они не могут позволить себе купить пианино.
Престижность для Драйзера – это важно. Было престижно на тренировках бегать в пумовских кроссовках. Если мы тренировались в крутом манеже, где члены сборных команд собирались, конечно, там нужна была и одежда крутая. Мне было престижно, что мои родители объездили весь Советский Союз, каждый выходной они выходили в люди – в театр, в ресторан. У мамы была библиотека очень большая, и я могла кому-нибудь сказать, что у моих родителей вот такая библиотека.
Я с детства считала, что во всем права, что бы мне ни говорили. Я умная.
Я ко всему скептически относилась, если это не подтверждалось фактами. Когда мне говорили: «Там есть такой человек!» «Да вообще такого быть не может!» – говорила я, если это где-то не было написано, а слухи просто какие-то, то я говорила: «Что ты врешь? Где ты это прочитала? Дай факты!» Мне все нужно конкретно. Если мне сказали, что это информация из газеты или из телевидения, вот это тогда на самом деле так, а все остальное – сплетни, ты мне – я тебе, испорченный телефон — такой информации я не доверяла. Мне нужны факты, и это касается всего. С таким ребенком надо разговаривать языком фактов: это было тогда, там-то, напечатали там-то. И он будет верить, а простым слухам верить не будет. Слухи меня не устраивали ни в детстве, ни сейчас. Меня прямо бесило: «Что вы все придумываете?!»
Мне маленькой нужно было объяснить, для чего нужно делать то или иное дело. Я должна понять, что я делаю, для чего это нужно. Если бы мной жестко командовали, я бы противилась, было бы противоборство. Но если я вижу, что что-то делать нужно, я буду это делать, даже если мне и прикажут. А если я не вижу, для чего что-то делать, и мне не объяснят – просто так я этого делать не буду. Мне нужно объяснить, для чего это нужно, что дальше из этого получится. Ребенка нужно попросить, он много может работать, особенно для близких.
Вот иногда общаешься с ребенком, и сразу можно сказать, что его родители только тем и занимаются, что сплетничают и обсуждают людей. Бывает, что маленькие девочки настолько копируют презрительные родительские интонации… Я со сплетниками не буду общаться, мне с ними тяжело и неинтересно.
Если мне человек близок и дорог, а сделает какой-то поступок, который можно осудить, я скажу: «Как она могла!» А потом я начинаю этого человека оправдывать. Если мне человек очень комфортен, я боюсь его потерять, я его оправдываю.
Мне не хватало с мамой секретов, душевного общения. Ребенок должен свои секреты рассказывать кому-нибудь из взрослых, маме или папе. Я папе как-то сказала: «Мы пошли в поход, у нас там будут мальчики». Мама бы меня туда никогда не пустила.
Если был конфликт с учителями: «Пап, сходи, вызывают». Было такое – мальчику я дала в нос. Он весь такой больной, мама ходила, кормила его манной кашей, чтобы его не расстроить, все учителя ставили ему четверки и пятерки. Меня это возмущало.
Но папа есть папа, а с мамой никогда такого контакта не было. Мама считала: накормлена, напоена, учишься хорошо – что еще надо? У нее никогда не было гордости за меня: «Вот у меня дочь, она занимается спортом, она такая…!» Мне хотелось, чтобы мной гордились. Ребенок должен чувствовать, что мать гордится им, он ведь такой хороший! А она наоборот: «Все нормально, так и должно быть!»
Помню, тетки на лавочке сидели возле подъезда, и среди них были женщины, которые говорили про своих детей: «Ой! Я ей такое платье купила!» Я не помню, чтобы моя мама говорила про меня что-то такое, а мне хотелось. А она: «Вот такая-сякая, не помыла пол». У моей мамы нет до сих пор: «Ну ты даешь! Ты молодец! Может, тебе чем помочь, чтобы еще лучше было?» Вот этого у матери не было, а мне было надо. Мне надо, чтобы за меня радовались, чтобы было куда двигаться – выше, престижней.
В детстве такой ребенок больше делает для родителей, чтобы они оценили. Если они будут ценить, возвышать, то еще движение вперед пойдет. Таким детям стоит говорить: «Ты самый красивый, ты самый умный», а не так, что все равно, как я напишу эту контрольную, как оденусь…
Татьяна В.
На меня нельзя было кричать. Я всегда маме говорила: «Говори со мной ласковым голоском!» В приказном тоне я не терпела. Со мной нужно было ласково, если попросить – я все сделаю.
Я тянулась к тем, кто говорит ласковым голоском. Например, гуляет мама с маленьким ребенком – я к ним тянулась, если там мама разговаривала ласковым голосом. Страшно любила угодить, если нуждались во мне. Если меня просили, я всегда шла навстречу, но стоило мне сказать: «Иди, делай!» – все, я не могла. Постоянный дух противоречия. Не терпела никакого насилия ни в чем.
Я по нутру очень медлительная. Делаю все медленно, но аккуратно. Если я видела, что кто-то делал швырком-пинком, не выносила этого. Мне всегда хотелось переделать, сделать по-хорошему. Мама у меня шустрая была: «Ах, ты еще посуду не вымыла?» А мне еще только дали задание убрать постель, я не успевала, мне же надо было все разгладить. Я не выносила ее всплесков, начинала бычиться: «Я с тобой не дружусь», — и уходила в себя. Я очень страдала от этого, потому что мама меня не понимала. Ей нужно было дождаться, когда я сделаю одно, потом попросить сделать другое. Если наваливали много дел, я не могла ориентироваться, за что хвататься, нервничала, и мне было плохо от этого. Не было последовательности в просьбах, а она мне очень нужна. Я по нутру не шустрая, а конкретная, мне нужно все разгладить аккуратно, не торопясь. Суету я не выношу. Почему начинается суета у ребенка? Родители очень не последовательны в своих просьбах или в выражениях того, чему они хотят его научить. Мама: «Ах, ты еще…!» Все, у ребенка заклинивает, он не знает, за что браться. Я всегда тянулась делать все по порядку. Я могу одновременно делать много дел, но при этом все доделываю до конца. Должно быть разнообразие дел, но когда меня подгоняют, я не могу, выбиваюсь из своей системы рациональности. Ритм работы я определяю сама.
Мне никогда не было скучно, я много во что умела играть. В детстве я любила устраивать дом, как дизайнер. Я люблю шить, наряжаться. Почему я сторонилась детей? Мне не нужны были подружки, потому что я чувствовала, что они навязывают свое: «Давай вот так!», а я так не хочу и их сторонюсь.
За мной заходили в школу, зачем? Им скучно, я не понимала, что такое скучно, всегда могла занять себя делом. Я никогда не считала себя лидером, но поняла, что люди ко мне тянутся, а я выборочно смотрю, кто мне интересен. Долго я никого не выдерживала. Первое восприятие человека: красиво – некрасиво. Если некрасиво – мне не надо. На первом плане всегда была эстетическая красота.
Я могла спорить, потому что в споре рождается истина. Я знала, как надо, и спорила, но после этих споров мне становилось плохо. Потом я стала прятаться от таких раздражителей.
Не терпела никакой несправедливости, вранья. У меня правда во всем преобладает. Малейшая хитрость, непорядочность в людях – я страдаю, мне с детства от этого плохо.
Когда мама начинала хитрить и говорила, что надо что-то сделать как бы для моего блага, я говорила: «Не обманывай меня! Ты приучала меня к правде! Зачем ты со мной хитришь? Я так не хочу!»
С мамой я всегда делилась, но, при всем при этом все время мне с мамой было очень трудно, потому что в моем понятии мама грубоватой для меня была. Со мной рядом нужно было всегда думать, что ты говоришь, как говоришь, в какой интонации. Я очень страдала от этой зависимости. Малейшая грубость от учительницы – не буду учить предмет, но если я в тебя влюбилась, как в учительницу, буду с утра до ночи на пятерки учиться, только и учить твой предмет.
Если у меня есть к человеку расположение, чувство любви – я буду делать все, что бы он ни попросил. Попроси в два часа ночи – в два часа ночи сделаю.
Я влюблялась, если ко мне искренне теплое отношение было, с любовью. Я чувствовала, что это искренне. Если ко мне подлизаться кто-то хочет – я моментально это чувствовала, и мне неинтересно было.
Мне нужны забота, внимание, но если сегодня обманули, завтра обманули – мне этот человек становится неинтересен. Мне можно ничего не говорить, но я избегаю таких людей, понимаю, что ничего не могу сделать с собой, так как к душе — он не мое. Я могу с ним общаться, он об этом не узнает, но это не мое.
На одежду, на внешний вид я всегда обращала внимание, сама одеваться любила. Я рано начала шить, модничать. Ни с кем никогда не конкурировала. С одной стороны, комплексы были: вот, я некрасивая, у меня длинный нос, фигура вот не такая, а с другой стороны, всегда была уверена, что одета хорошо. Могла одеться и себя преподнести в любом возрасте.
Когда я ходила в начальные классы, то знала, какой длины у меня должно быть платье. Мама мне говорила: «Давай сошьем, чтоб хватило на много лет». «Нет, я не буду носить! Ни за что! Это некрасиво!» Я все равно настою на своем. Если она что-то купила, не посоветовавшись, и старается мне навязать – ничего не получится у нее. Мне нужно было, чтобы все идеально сидело.
Когда мама мне скажет: «Вот, так делать нельзя…» Эти фразы в меня западали больше, чем какое-то насилие. Совесть у такого ребенка – оголенное место. Я очень страдала от того, как со мной говорили, особенно интонация играла роль. Мама тихо могла сказать: «Вот так девочки не поступают, так некрасиво». Скажет тихо, а я не знаю, куда мне от стыда деваться. Если бы она закричала, я бы так не реагировала.
Я помню, мама сказала: «Женщина не должна ни крепких напитков пить, ни пива, ни водки». Я на всю жизнь запомнила. Сразу какое-то отторжение от всего возникло. Я всю жизнь это презирала, и если женщина пьет пиво, для меня это плохо. Я была очень-очень строга к себе и в то же время очень независима ни от чьего мнения. На меня было трудно повлиять извне. Я общалась с девчонками, которые вели себя по-другому, не так, как я. Я знала: « Вот так я делать не буду!» Мне не нравилось, когда ругались матом, мне не нравилось, когда курили. Я стояла, смотрела и говорила: «Вот так я делать не хочу». Меня трудно было заставить выпить, я боялась этого. Я слышала, что девчонки могут привыкнуть гораздо быстрее, и на меня это тоже влияние оказывало.
Примером мне были мои родители. Дома никто никогда не ругался. А меня мама могла ругать всяко, для меня это было самое страшное. Если я приходила вечером не в девять часов, а полдесятого, она выходила и начинала на повышенных тонах: «Ты чего вовремя не пришла?» Меня все… Колотило и трясло, для меня это было наивысшее оскорбление. А надо было, как я сейчас думаю, выйти и тихо сказать: «Тань, ты не забыла, что тебе в девять домой?» Я со стыда бы сгорела перед ней, не перед улицей, а перед ней. А при приказах начинает срабатывать обида, обиду я высказывать не могла, и в шестнадцать лет у меня определилась щитовидка. Я понимала, что меня всегда подавляли.
Когда маме было восемьдесят лет, она расплакалась и сказала: «Мы же так воспитаны, что не принято было показывать свою любовь к ребенку, я даже стеснялась тебя по голове погладить». А я говорю: «А я всю жизнь думала, что ты меня не любишь, как ты меня стегала словами…»
У меня всегда было свое мнение, а она хотела его переломить. «Сделай так, а не иначе!» «А я буду вот так делать!» «Нет!» Ей надо было, чтобы я подчинилась, а я не могла подчиняться. Я плакала и говорила: «Я хочу сказать «да», но у меня не получается, и я говорю «нет». Я справиться с собой не могла. Я так реагировала на ее приказы, на ее жесткую интонацию – протест шел. Со мной мягко надо, договариваться надо. Я же совестливый человек.
Однажды я решила сделать ей приятное. Думаю: «Сейчас пойду помою посуду, все положу на место, будет все красиво». И вдруг, пока я шла к кухне, она мне кричит: «Быстро! Помой посуду!» Я уже иду в слезах, эту посуду видеть не могу, делать ничего не хочу. Говорю: «Не буду делать!» Я страдала, сломана была, все… Она меня опережала своими приказами. С ребенком так нельзя. Надо было со мной по-хорошему, я бы наизнанку вывернулась.
Но у нас было и близкое общение. Я без мамы жить не могла. Пионерский лагерь я ненавидела, потому что хотела к маме, больше ничего не хотела. Все время была немыслимая привязанность к маме. Я делилась с ней абсолютно всем. Для меня мама была все: в кого я влюбилась и все-все-все рассказывала ей.
Когда я уезжала куда-то, мне там было плохо, хотела к маме. Мы вот сейчас разругались, я ушла из дома, звоню по телефону, прошу прощения: «Мам, я тебя люблю, без тебя не могу, прости меня». Она: «Да, я знаю, и ты меня прости». И в детстве так же. Я поупрямей, конечно, была, все не высказывала, потому что маленькая была, но все время к маме, все время к маме… Маме я все время доверяла – все рассказывала, ябеда была немыслимая, все, что происходило: кто обидел, кто – что сказал, кто – чего, как вести себя, все я рассказывала маме. Вот у нас в детском саду была одна девочка, дочка начальника какого-то. Она приходит, а воспитательница с ней: «Сю, сю, сю». А нас била линейкой по башке всех маленьких. Я жаловалась маме. Мама говорила, что если будет с ней ругаться, то мне будет еще хуже. Я видела, сколько вокруг несправедливости.
С детского сада я была влюблена в одного мальчика. Всю жизнь я его любила, он даже знать об этом не знал, я любила его тихо, мирно, и все. Для меня очень важно любить.
Но я всегда была независимой, для меня дико было за мальчишками бегать, показывать вид, что я в них влюблена. Могла маме сказать, какие бы отношения у нас с ней не были, но больше никому. Я все держала в себе, все скрывала.
Она меня отчитает: «Ах, ты поступила там!» Я замкнусь, но потом все равно долго не выдерживала и рассказывала доверительно. В отношениях с мамой я получала наставления. Она единственную фразу могла сказать, и я ее на всю жизнь могла запомнить. Чем чувственней была сказана эта фраза, тем глубже она в меня входила. Она могла сказать: «А я бы на твоем месте мужчине звонить ни за что бы не стала». Мне становилось очень стыдно.
Когда мне было лет пять-шесть, меня все время привозили отдыхать в деревню к дедушке, детей было там много, я командиром была. Однажды мы гуляли, кидались чем-то и мне попали камнем в лоб. Я пришла и жалуюсь: «Дедушка, почему Тамара в меня кинула?» Дедушка вызывает Тамару, а та говорит: «Это не я, это она сама». Я вытаращила глаза и обалдела. Думаю: «Как так можно? Это же все неправда!» Помню, как мне было плохо. «Почему так обманываешь? Ты неправду говоришь!» Я чуть не задохнулась от такой несправедливости.
Когда я вижу, что человек открыто врет, мне захлестывает от боли. Очень тяжело было, когда человек нашкодит что-то и в твоем присутствии сваливает или на тебя, или на кого-то, или отказаться может. Это у меня на всю жизнь запало. Я сейчас не возмущаюсь, просто проглатываю и говорю: «А теперь я знаю, на что этот человек способен» и закрываюсь перед ним.
Для меня чувство совести на первом плане стоит. Не люблю хитрить, не люблю приспосабливаться, у меня нет гибкости: обвести и вывести — у меня этого нет. У меня или правда, или ложь. Видела много подлости, когда человек говорит одно, а делает совсем другое или свалит на другого.
Если я даю слово – выполняю, а если человек поступит по отношению ко мне по-другому, значит, я могу к нему поступить примерно так же. Если человек где-то свое слово не сдержал, значит, у меня особых обязательств перед ним нет. Я помню, мы собирались с одной приятельницей ехать куда-то, а мне утром рано надо было на рынок. Мне не захотелось ехать с ней, и она меня так отстегала словесно: «Я с тобой больше не дружусь, потому что я тебя ждала, а ты не приехала». Я запомнила это на всю жизнь, больше у меня таких поступков не было. Она меня вылечила. Но она сама мне дала повод для того, что я смогла к ней так отнестись. Я сама первая никогда не сделаю такого поступка. Если меня осудят, я затаюсь и что-то сделаю человеку, это не месть, а дать попробовать. Получи сегодня то, что ты вчера сделала со мной. Завтра я тебя мордой по асфальту так же протащу. У меня нет чувства мщения со злобой, но я могу окунуть или дать почувствовать: ты сделала – мне было больно, ты даже не догадалась, что мне было больно. Я тебя через год, через два, через день — все равно тебя прокручу в этой же ситуации, когда она сложится.
Я раньше очень долго помнила обиды. Сейчас я понимаю, что надо отпускать. Мне мама на Новый год подарила кукольную кроватку складную, все принадлежности очень красивые, атласное одеялко – все это было японское. Мы дружили с одной девочкой. Я прихожу к ней, она мне показывает мою кроватку, все постельные принадлежности и говорит: «Вот, мне мама купила». Она у меня украла и мне показывает это. Я не могла забыть это очень-очень долго. А когда я сказала ее маме, что она у меня взяла, она ответила: «Не может быть этого. Это наша вещь!» Когда я маме рассказала это, мама ответила: «Бог с ней, забудь. Но ты уже знаешь, что домой ее пускать не нужно». Вот так меня мама учила, а не шла доказывать кому-то, что у ее дочери украли, как это бывает, или выходила бы и срамила кого-то: «Ах, ты вот там!» и таскала ее за косу. Нет, она мне все время говорила: «Бог с ней, это на ее совести». Я не могла себе позволить такого, чтобы не здороваться с этой девочкой, а внутри ее выбросила, для меня она не существовала больше. Я с ней общалась, разговаривала, но знала, что она непорядочная. Мы были тогда в четвертом классе.
Было иногда и такое: придут, поиграют, потом я эти игрушки вижу у кого-то. Я говорю: «Это же мои игрушки!» «Нет, это не твои». Я не буду выдирать. Я всегда накручу себя и говорю: «Я этого человека не люблю, он для меня не существует». И по жизни так же.
Мне среди людей долгое время находиться трудно. У меня все время конфликт в душе. Они не знают об этом конфликте. У меня внутренний конфликт. Я живу всю жизнь обособленно. Почему? Потому что я настолько глубоко чувствую и вижу людей. Вижу: свой-чужой. Негатив вижу, приспособленчество перед кем-нибудь, я это презираю, но показывать это нельзя.
Я уходила, и у меня складывалось, что дружить-то практически не с кем было. У меня не было друзей. Я не понимала, что такое подруга, в них не нуждалась никогда, была сама по себе.
Задача родителей — научить ребенка не зацикливался на недостатках людей, уметь их прощать.
Если ребенок идет с обидой к тебе, говорит о ком-то, что тот плохой, маме нужно сгладить ситуацию и сказать: «Ну что ты, они просто такие, не обращай внимания».
Одна подруга сбегает, купит платье и показывает мне, а я знаю, что у меня увидела, но скрывает. А мама мне говорит: «Дочка, да ты гордись, на тебя смотрят и подражают, значит, ты им нравишься, ты для них как эталон».
Если идет негатив от ребенка в чью-то сторону – этот негатив нужно перевернуть в позитив, оправдать этого человека и все объяснить. Ведь мама у маленького ребенка – авторитет. Она скажет про кого-то: «Нет, моя хорошая, она же, там, бедная, несчастная, ей хочется, а она не может, поэтому так сделала. Ей стыдно, но она взяла твою игрушку, значит, мама ей не может купить, ну и отдай». Нужно, чтобы ребенок отпустил ситуацию, простил человека, иначе ребенку будет тяжело, он будет уходить от всех, будет один.
Очень важен для меня был пример отношений в семье, как папа с мамой относятся друг к другу. Когда ты это видишь, так и будут складываться отношения в твоей семье. У нас папа никогда не повышал голос на маму. Мама всегда уважительно к мужчине относилась.
Папа любил общаться с женщинами. Я видела, как он сухо ведет себя с мамой и по-другому с остальными. Я ненавидела всех баб. Я говорила, что возьму автомат и всех расстреляю. Эта была детская драма – я это видела в семье. Я раздваивалась немыслимо: любила папу и любила маму. Для меня эти страдания были немыслимые. Я старалась их как-то соединить: «Папа, пошли купим маме подарок». Как я страдала, ужас. Я спрашиваю его: «Пап, а почему ты с чужими женщинами весело разговариваешь, а с мамой почему-то так не говоришь?» Потом я во всем разобралась. Они разошлись, и мне снится сон, что они сошлись. Я говорю: «Мам, я не хочу, чтобы вы сошлись».
Когда стала взрослой, я нашла папу, нашла с ним контакт и говорю маме: «Мам, каким бы отец ни был, он отец, и я должна с ним помириться. Ты должна его простить, у него на то были свои основания».
Я всегда читала массу психологической литературы, всю жизнь этим увлекаюсь, пытаюсь во всем разобраться. Мне это очень интересно. Я психолог по нутру. Чувства людей вижу, мне только посмотреть, и я знаю, кто чем дышит. Если я вижу где-нибудь, что мама раздраженная и начинает ребенка терзать, обязательно влезаю и говорю: «А давайте с ним вот так». Если мама терпеливая, она выслушает. Ребенок часто нервничает, потому что мама нервничает. Говорю: «Его только пожалеть, я это вижу, по себе просто знаю». Я часто говорила: «Мама, ну пожалей меня!» Если меня кто-то обидел, я всегда говорила: «Проси прощения. Если не попросишь прощения, я с тобой не дружусь». Вот так у меня всегда. Попросил прощения — все, мне больше ничего не надо. Мне нужно, чтобы кто-то в отношениях протянул мне руку, кто-то меня чувствовал и понимал в моих переживаниях. Мне трудно было это сделать самой. Если находился такой человек – я очень была благодарна, начинала оттаивать, начинала доверять, раскрываться.
Если человек сегодня долбает, завтра долбает, послезавтра долбает, я все терплю, терплю, глотаю, глотаю, потом я просто взрываюсь про себя и ухожу и объяснять ничего не буду.
Вот так я развелась. Обман постоянный, приспособление какое-то, вранье было. Скандаль, не скандаль, что толку-то? Я чувствую: меня не любят. Нет того, чего мне хочется. Чего тянуть? Я села, взвесила все и сказала: «Все, хватит». Как бы мне тяжело ни было, потому что любила его, я ушла, нашла в себе силы и ушла, разошлась с ним. В экстремальной ситуации я могу быть очень сильной – закусить удела и делать так, как нужно. Когда человек тебя не уважает, когда с тобой не считается, когда прячет от тебя деньги, когда изменяет тебе, и ты это видишь – все, финиш!
Такого ребенка нужно развивать со всех сторон, водить в кружки, но только не насильно. Малейшее насилие, и я отрицала все. И наоборот, если меня папа не брал на лыжах – вот все, я хотела только на лыжах.
Чтобы почувствовать ребенка, нужно посмотреть, как он в разных ситуациях к чему относится: звучит музыка – хочет он танцевать или нет. Если вы занимаетесь рукоделием, не нужно его заставлять: «Садись со мной», — если ему интересно, сам подойдет. Когда мама заставляла каждый день меня вышивать – я возненавидела это. Она от меня прятала швейную машинку и не давала мне шить. Я перерезала все, перекроила все. Мне очень хотелось шить себе. Она обалдевала и говорила: «Кто тебя научил?» А у меня интуиция какая-то была. Я уже в шесть лет знала, как пройму сделать для куклы.
Не нужно такого ребенка никуда насильно толкать и тянуть. Вот ты собираешься повести ребенка куда-то и схитри: если ребенок потянется за тобой и ему понравится без насилия, если он заинтересуется, он пойдет. И выбирать не надо, чем заниматься. Надо то, что ему хочется.
Готовишь ты у плиты, не заставляешь его, пускай он ходит: «Хочешь поиграй». Вот он подтянется и будет готовить. Если меня всегда заставляли, то картошку чистить, то помыть посуду… Я возненавидела кухню, как не знаю чего. Я ненавижу ее до сих пор. Но если у меня появился любимый человек, я готовила завтрак, обед и ужин – делала ради любимого человека все свежее.
Если такой ребенок нашел контакт в отношениях, любит он кого-то, а в отношениях нужен теплый взгляд, мягкая интонация, он для этого человека сделает самое нелюбимое для него действие. Вот если этот человек любит шить, а я его люблю, значит, около него сижу и учусь этому.
Чтобы ребенка мягко воспитать, должна быть материнская хитрость и ум. Дети очень неустойчивы в своих желаниях, нельзя сразу почувствовать, то ли шить он любит, то ли еще чего. Если родитель что-то умеет и делает это сам, задача родителя передать свои умения, но делать это надо с хитростью, без давления.
Папа у меня занимался тем, что приемнички собирал. Я садилась около него, он покажет мне детальку, говорит: «Что это такое?» Я отвечаю: «Сопротивление, диод…» Я все знала наизусть. Никто меня насильно не забивал этими знаниями. Я хотела к папе ближе быть, подлизаться, угодить ему, около него и сидела. Все у этого ребенка зависит от отношений. Главное – это отношение родителя к ребенку. Если он проявляет свою любовь, не сю-сю, пу-сю, а с умом, включает чувства, все будет хорошо.
Как ребенка повести куда-то? Вот, например, пошла мама в бассейн: «Вася, пошли со мной в бассейн, если хочешь». Можно рассказать в ярких красках, как там хорошо плавать, да там еще тренажерный зал: «Ой, а мышцы у меня какие будут!» Я вот на это клюю. У меня есть еще такое: «Как это – кто-то что-то умеет, а я не умею? Это как же?» Я на роликовых коньках не умела — нашла роликовые коньки, встала, попробовала и удовлетворение получила. Горные лыжи: кто-то там умеет, а я не умею? Я поехала и сделала вид, что всю жизнь на горных лыжах катаюсь, и у меня получилось.
Зацеплять такого ребенка нужно своим примером, это получится, если родители – авторитет у ребенка, если есть контакт в отношениях. Он подражает родителям, потому что он их любит, ему хочется показать им, что он умеет.
Я помню, как меня заставляли мыть пол: «Это почему ты плинтус не протерла?» «Я так не хочу!» «Ну-ка, давай переделай!» Я капризничала, но переделывала. А потом, когда я все приберу, а мама вытащит что-то из ящиков, потом все запихает назад, я говорю ей: «Ты меня учила чему? Почему ты так в ящик кладешь?» И она начинает все переделывать. А я слежу. Ты же меня научила делать хорошо, значит и сама должна делать хорошо. Важен пример родителей.
Мне всегда хотелось наладить отношения между людьми, помирить их, объяснить одному, что он хороший, и другому, сгладить углы, наладить мосты. Уравновесить отношения.
Однажды я пришла домой и жалуюсь: «Папа, меня мальчишка ударил!» Папа: «Хватит жаловаться, возьми палку и отдубась его как следует!»
Я себя переступила, схватила палку и его ударила. Потом страдала от того, что почувствовала, как ему больно. Отец меня насильно толкнул на это. Но это не мое, у меня начинаются угрызения совести, страдания. Нельзя такого ребенка настраивать на жестокость.
Я всегда знала, что хорошо, что плохо. Я была очень самостоятельная. В одиннадцать лет меня уже посадили одну на теплоход до Астрахани, мама мне доверяла.
Потом меня лет в шестнадцать отправили одну дышать морем. Я там полтора месяца была. Мне мама доверяла, она говорила: «Честь твоя, ты ее и береги». Я рассуждала: «Чтоб к тебе не приставали, никогда ни с кем чужим не разговаривай, не улыбайся». Мне это никто не говорил, я сама пришла к такому выводу. Я очень наблюдательная в отношениях между людьми: если девчонка хихикает, значит дает повод парню, она этим самым притягивает. Я не поднимала глаз и вела себя неприступно. У меня вот такой принцип был. В детстве было то же самое, но я могла сделать и вот такое: тихий час, воспитателя нет, я встала, и мы начали играть во врача – я всех накормила пургеном, и все сидели на горшках. Мы играли в больницу, и я была доктором. Вот так я могла организовать. Организатор я хороший. Такому ребенку нужно давать проявлять организаторские способности.
Помню, мне лет шесть было, родителей дома нет, я надела атласный красивый халат, встала на каблуки и пела в микрофон, устроила театр. Я могла собрать аудиторию своими выступлениями. Сближаться конкретно с кем-то в отношениях не могла, не хотела. А организовывать и быть лидером могла.
Быть лидером могу, если есть в этом необходимость, но к лидерству никогда не стремилась — мне эта головная боль, ответственность — никогда не была нужна.
Когда, например, приезжали в пионерский лагерь и нужно было там убраться, а никто не хотел, — я в этом моменте была заводилой. Могла организовать. Смотрю, никому не надо, а дело сделать надо. Меня не нужно было просить или заставлять как лидера: «Ну, давай-ка организовывай!» Я все время пряталась, никогда вперед не стремилась, мне этого не нужно было, наоборот, все время прикидывалась серой молью, но понимала, что могу всех взять измором. Не приказом, а подойти и сказать: «Саш, помоги мне, пожалуйста. Сашулька, ну пожалуйста», – сдохну, но все равно Саша сделает так, как нужно, потому что он понимает, что лучше сделать и отвязаться. У меня всегда в жизни так. Я и маленькая добивалась своего, но добьюсь не натиском, а найду контакт с человеком. Какой бы человек ни был, пьяница или хулиган, я все равно уговорю сделать так, как нужно мне. Это у меня с детства.
Некоторые хотят быть все время первыми, а я никогда этого не хотела, мне ответственность никогда была не нужна. Нет сил у ребенка, я уже устала, а мне все еще нужно исполнять этот долг — меня это страшило. Энергии всегда было мало, уставала быстро. Все время была в состоянии напряжения, все время боялась, все время были страхи. Боялась, что кто-то громко будет говорить, не дай Бог кричать начнет. Я думала над тем, почему все время такая зажатая была? Мне трудно было самой с собой, я тянулась к спокойствию, а на душе часто было неспокойно.
В детстве общаться с детьми мне было неинтересно, я тянулась к людям, которые интеллектуально выше меня, старше меня, дружила на три-четыре года старше себя, потому что глупости какие-то слушать меня раздражало.
Маленькая, я не любила читать, страшно не любила читать, а меня все время насиловали чтением. Я взахлеб слушала. У меня врожденный астигматизм, сфокусировать глаза в одной точке трудно, они начинали болеть, и мне тяжело было читать. Много лет спустя я это поняла. Когда я читала, у меня в глазах «иголки» были. Когда мне нашли очки, я взахлеб начала читать, но не художественную литературу, а познавательную. Мне интересно все, что связано со мной: как себя вести, как думать, как научиться не грузить свою душу. Мне нужно было, чтобы общение легко давалось. С одной стороны, я очень коммуникабельная с людьми, а с другой — быстро устаю от них. Я много выплескиваю информации, хочу человеку много чего дать, говорю: «Надо так, так…» Я расходую энергию, истощаю себя, нагрузка идет на психику, напряжение. Отдаю, а получить не могу, не получаю от людей того, чего хотелось бы: понимания, близости, душевности, человечности.
Я анализирую себя, думаю, почему меня к детям так тянет? Особенно к тем, которые тебе подчиняются, которых ты научишь. Когда он тебе слово говорит – это ты его научила, Боже, какая от него энергия идет! Вот, думаю, может, действительно несколько часов с ребенком заниматься, чтобы себя как-то реализовать, успокоиться.
Я человек такой, что мне сложно переключиться быстро с одного на другое или что-то самой начать делать. Уж если вообще мне скажут: «Завтра приходи!» — я двинусь, а так я еще могу помечтать…
Ребенок Драйзер мечтательный. Я, бывало, все мысленно нарисую, все сделаю, очень любила создавать фасоны. Мне все в школе говорили, что я должна стать модельером. Но я человек настроения и нестабильности. Мне сегодня хочется творить, а завтра, когда тебя клиенты «взяли за горло» и говорят: «Вынь и полож», – если у меня нет вдохновения творческого, я не хочу. Я любила располагать своим временем, чтобы надо мной ничего не висело. Не любила учить уроки. Я переступала порог – мне хочется пошить. Первостепенное было то, что я хочу. Хочу – делаю. Не любила исполнять то, что не нравилось.
Однажды меня учительница перед классом опозорила, и я сказала: «Не буду ее предмет учить». И не учила, пока двоек не нахватала и папаша мне не врезал. Я мучилась совестью, но делать принципиально не хотела. А потом я пожаловалась маме: «Почему она меня так опозорила?» Мне было тяжело самой с собой: «Не люблю учительницу – не буду учить». Она мне при всем классе сказала: «Может, но не хочет». У меня голая тройка по математике была. Я боялась учительницу как огня: злобная, наотмашь все – «не мой фасон». Но когда она сказала про меня, что я способная — я первая на олимпиаде решила задачу, а отличницы не смогли. Я сама от себя не ожидала. Меня нужно было поощрять, чтобы я поверила в себя. У меня есть такое – я должна доказать кому-то, чтобы не разочаровать человека в своих способностях.
Все детство я была в страхах: боялась, что кто-то разозлится, обидится, громко закричит. Выходит соседка, я знаю, что сейчас будет кричать, уже боюсь этой соседки. Я так уставала от этого.
Я могла переступить какой-то страх, если знала, что это нужно: «Все равно я смогу». У меня есть воля к победе, я докажу.
Если что-то не понимала из уроков – был страх. Мне мама нанимала репетиторов по математике, я ее потом щелкала только так, чувствовала себя другим человеком. Ребенку нужно помочь, если он не понимает что-то и не признается в этом. Ему нужно помогать, объяснять. А иногда нужно сменить учителя и обстановку – важно отношение ко мне, чтоб не было напряжения, а так как ты боишься учителя, у тебя ничего не лезет в голову. От грубостей учителей меня заклинивало, я боялась грубостей, и у меня ничего не получалось. Уходила я на другую территорию — другой учитель, другие отношения, другая успеваемость. Я от этого была очень зависима. У такого ребенка прежде всего: люблю – не люблю, дружусь – не дружусь. Дружусь – все сделаю, золотую рыбку достану, не люблю – делать не буду! И независимо, что от этого зависит моя жизнь – не буду! Меня нужно любить, разговаривать, если задать вопрос, а интонация будет не та — я замыкаюсь и говорить не хочу.
Обязательно нужно показывать, как будет, если ты что-то сделаешь, а если просто ругают – начинается страх, что ты натворила, а ты мало что понимаешь, и как дальше с этим жить!? Нельзя пугать будущим.
Такому ребенку важно выглядеть хорошо, надо его учить приводить себя в порядок – надо это замечать и подхваливать.
Если ребенок подошел к тебе – не отворачивайся, выслушай. Я маме говорила: «Ты меня не слушаешь, ты меня не любишь!» Я не хотела с ней говорить, я уходила.
Такой ребенок может быть истеричным, я плакала очень часто, не понимая от чего. У меня сразу слезы наворачиваются. Он много видит с отрицанием, поэтому ему нужна любовь и ласка, доброе слово.
Его нужно научить позитивному восприятию мира, негатив он постоянно видит сам, а родители часто говорят тебе о твоих недостатках, долбают тебя ими. Этого делать нельзя.