Есенины о детстве
Когда меня в детстве ругали, я не понимала, за что. Задавали глупые вопросы: «Почему ты так сделала?» Да не знала я, почему я так сделала. Например, взяла, покрасила окна канцелярским клеем. И, вот так смотрела со всех ракурсов. Мне казалось – как красиво, просто безумно красиво. Смотрю с одного края, с другого, а там – красота! Иногда так сильно ругали, а меня, хоть убей – я не понимаю, за что. Я слушала, как ругают, а сама думала: «Что может случиться: земля может разверзнуться?» – мне очень хотелось уйти от этого разговора. Я стояла и придумывала разные сценарии выхода из этой ситуации. Лишь бы только отстали.
Я всегда живу с картинками, у меня всегда картинки идут перед глазами.В детстве я себя в картинках видела. У меня вообще мышление картиночное, вижу все в картинках: стою я на лужайке, солнце. Я себе представляю: девочка-колобок катится, дорожка, трава, деревья. Я всегда себе это все представляла.
Если мне что-то не нравилось, и я не знала, что с этим делать, я приходила и пряталась под кровать. Залезала в самый дальний угол, из которого невозможно было меня достать. Я там сидела, лежала и даже балдела.
Я очень люблю плакать. Плачу! Но чтоб никто не видел. Чтобы меня увидеть плачущей – это, я не знаю, что должно случиться. Может меня так воспитывали крепко – никогда свою слабость не показывать. Не могу ничем это объяснить, но просто я плакала. Это было горе, горе без мыслей, без всего. Плакала, плакала, плакала. Это было стихийное бедствие. Сейчас тоже плачу, когда у меня плохое настроение, что бывает крайне редко, я считаю. Муж уходит на работу, говорит: «Я не знаю, что с тобой делать, сиди уже такая». И в детстве также было, я уходила и плакала. Плакала, плакала. Очищение шло, очищение, очищение, очищение. И вот, наконец, картинка: солнце, сразу весело, настроение поднялось.
В глазах окружающих я никогда не должна была плохо выглядеть – я должна была улыбаться и смеяться. Родня начала называть детей моим именем, им казалось, что это залог хорошего настроения. Мне говорят: «Какой ты была ребенок! Улыбчивый, веселый. Упадешь, обдерешься, йодом мажут, а ты стоишь, не плачешь». Никогда нельзя было показывать, что мне плохо. В душе было счастье, если могла что-то преодолеть. Иногда было настолько больно, что ни эмоций, ничего, души в теле не было – она убегала, как было больно, она убегала куда-то в пятки. Было как будто тело отдельно, я отдельно. Главное не заплакать. Я ходила вся ободранная, все коленки. Я падала на болячки, сдирала их, раны становились сильнее, но главное – не заплакать. Но если я одна, то я так плакала, что я не могла сама себя успокоить. У меня мыслей никаких не было, было просто тотальное горе.
Я сейчас уже взрослая. Когда подругу положили на операцию, операцию делали очень долго, мне казалось целый день. Мне когда позвонили, я пришла в такой шок, и как села плакать! Скрыться негде было, это было на работе. Меня успокаивали, потом злились, потом смеялись, потом говорили: «Ты что, все сидишь?» И когда сказали, что все сделали благополучно, я тут же сразу и успокоилась. В плаче идет очищение. Скрытые эмоции, которых очень много – в плаче выходят, и становится лучше, лучше, лучше. Легче, легче, легче и солнце, солнце и солнце появляется в моих картинках.
Детство у меня – одно сплошное счастье: на велосипедах с папой катались, счастливая в лагерь ездила. Одно сплошное счастье.
У меня мама была заведующей детским садом. Я так подозреваю, ее не очень любили сотрудники. И меня, как дочку заведующей, терпеть не могли за то, что молоко мне нельзя, тут же рвота была, если пенка попадала. Мама сразу приходила на кухню и говорила: «Кто? Почему не процедили?» Все наверно думали, что я это делаю нарочно.
Помню, в детстве меня заставляли есть – это очень сильно отравляло все мое существование. Настолько зациклилась я на этой еде. Шел принцип: «Ешь, Ешь!» А ты уже не можешь и не хочешь есть. Напихаешь целый рот и чувствуешь, что еда не проходит, вскакиваешь и бежишь. Из еды я вообще ничего не любила. Я упрямая была. Меня никогда не могли накормить, вплоть, как до сих пор. Я говорила: «Я не хочу, не хочу, не хочу… – пауза. – Я не хочу!!» «Че орешь?» Я умышленно повышала голос, чтобы отстали, потому что так не понимали. Даже сладкая земляника для меня была кислая. Орешки… что там. Было приятно, что давали кулечек. Из еды ничего никогда не хотелось. Чтобы позавидовать на что-то – такого не было. Просто ничего, я не помню ничего, чтобы я любила, кроме конфет. У моей тети конфеты были коробками, мешками. Я их ела, а когда объедалась – меня тошнило, но я все равно их ела. Больше ничего не любила, если только еще молочную кашу. Сейчас мне кажется, что у меня не хватало сил на еду. Я была такой жизнерадостной, мне было весело, весело, а когда я садилась за стол, я тут же уставала. Я жевала, руками держала челюсть. У меня все уставало, я тут же хотела спать, у меня не было сил есть. А меня все спрашивали: «Почему ты не ешь?»
В садике меня самую первую вызывали: «Иди садись ешь, вот тебе первая тарелка». А уходила я самая последняя. Мальчик один в группе мне занимал куклу, пока я ела. Он был большой, толстый, он всегда за меня молоко выпивал, если удавалось подсунуть. Он эту куклу занимал, он уставал меня ждать, и с этой куклой все успевали уже наиграться. Она уже была нафиг никому не нужна, а я еще все не поела. Ну, просто сил у меня на эту еду не было. Я ее не любила, ненавидела. Из всего детского сада была только одна воспитательница, которая говорила: «Выбери, что ты съешь». И вот это одно сплошное зло на тарелках, и я выбирала, что мне полегче съесть. И, если я у других воспитателей вообще ничего не ела, то эту воспитательницу я до сих пор помню. Она говорила: «Съешь только котлету, или съешь хлеб с маслом и сыром». Вкус от еды я не чувствовала. Еда была обязанность. Положено завтракать, и все завтракают, все обедают. Аппетита не было никогда. У меня и сейчас его не возникает. Я забываю есть, для меня это вообще не актуально. Мне надо только счастье в душе, чтобы было хорошо.
Когда мои родственники собирались по праздникам: шли, наряжались, пели песни, танцевали всегда, и мне это безумно нравилось, безумно нравилось. Все было очень красиво, не было пьяных. Вот мои бабушки, родня, праздники: Троица, родительская… Все сидели у бабушки. Я сидела среди них счастливая, они меня все любили. Я сидела среди них, и мне было хорошо. Что-то поела, конфеток поклевала. Они меня ничего не заставляли делать. Мы сидели, они выпивали рюмочку другую и пели песни… А я сидела и балдела, и мне ничего не надо было кроме этой теплой атмосферы. Вообще я за собой замечала, что я вот сяду и как бы прижмусь к кому-то. Иногда смотрю: «Где мое тело?» А оно уже прижалось, пригрелось около кого-то. Со мной давно такого не случалось, а тут к мягкому, доброму прижалась, на ощущениях – моя душа прижалась. Я обожала теплых, доброжелательных людей. Я сидела бы между них и сидела, и сидела бы… Мне говорили: «Что ты уши развесила…»
Я тело не чувствую, я – это, как воздух – раз, и перемещаешься. Я живу одной душой, мне легко, я перемещаюсь. За папу тревога идет, я раз, к нему слетаю в квартиру, посмотрю, у меня такое ощущение, что я даже хожу и вижу.
В детском саду нас на веранду выкладывали спать. И когда нас выкладывали на веранду, я всегда не спала, я летала. Я лежала, но летала – было такое ощущение. Зайду за садик, за домик. Там был домик. Когда я лежала на веранде, я ходила за этот домик мысленно, качалась на качелях. Раскачивалась, раскачивалась, я летала на этих качелях, а сама лежала в койке в это время. Мне нравилось, как качались ветки, как пели птицы. Я до сих пор помню запах, колыхание ветра, какое было, где лежала. Я сейчас это помню, а куда ходила, я просто это воображала.
А сейчас я бывает по дому «слетаю» – вижу: посуду вечером не вымыли.
А тогда мне просто счастье было слетать туда, вот сюда, вот облако увижу какое-нибудь и думаю: «Кто же это? Медведь или котик?» У меня такое ощущение, раз уже и сижу на облаках – и это мягкое, белое: не как перина, это другое чувство. Там было, в облаке, совершенно иное чувство, которое на земле я не испытывала. Там было очень легкое чувство: хорошо, солнце, свет.
Мои тетушки ходили в баню по пятницам и приходили к бабушке, пили чай. Я сидела и смотрела, как они кололи сахар. Я на это могла смотреть часами. Я долго могу смотреть, как люди делают руками.
Я работала копировщицей – это вообще! Больше у меня такой работы не будет. В этой работе уходишь: счастье, невесомость. Ни времени нет, ничего… Работаешь и работаешь – нравится, настроение повышается, прибавка энергии идет.
У одних моих родных было много-много бусинок, материалов каких-то… Все это мной высыпалось, перебиралось, складывалось. Я могла смотреть на каждую, складывать, раскладывать, и мне было очень хорошо, ну просто дурдом какой-то… «На что ты тратишь время? – говорили мне. – Разве так можно?»
Меня заставляли перебирать крупу. Я сидела и перебирала, и перебирала. Вот платили бы за это деньги, я бы с утра до ночи сидела. Во мне все успокаивалось. Это было просто чудесно. Мне очень хорошо, когда спокойно на душе.
После этого я вставала и бежала на улицу. А гулять я любила безумно. Улица – это была вторая родина. Свобода… Я всегда бегала вприпрыжку. Бежишь и прямо, и боком… и по-другому, бежишь, подпрыгиваешь! Это счастье, счастье, счастье. Пока никто не видит, это неприлично.
Потом я поняла, что маму не любят, меня тоже не любят. Я это видела сразу… Я видела, но это не показывала и здоровалась с этими людьми, улыбалась, чувствовала при этом себя какой-то предательницей. Иногда видишь со стороны, как тебя там одарят взглядом (не любят), но я никогда никому не рассказывала об этом, никогда, никому…
Иногда бывает такое – я стою на мосту. Я стою, я разговариваю сама с собой, мне нравится моя тайна. А сама разбегусь, как будто бы вот я стою здесь, а убегу туда, куда-то далеко. Я мысленно разбегусь: бегом, бегом бегу, прыг со всего маху в реку и иду ко дну – а сама стою, читаю. У меня такое ощущение, что это наяву. Я реально так вот делаю. Я туда погружаюсь, погружаюсь, потом выныриваю, стряхиваюсь, как собака, и мне так хорошо! Вот просто безумно хорошо. И живу дальше. Это вот у меня такая двойная жизнь.
Или лежу я на диване – окно желтое, потом оно становится фиолетовым – такой красивый фиолетовый, неживой цвет. Но не совсем неживой. И вдруг, смотрю на себя сверху, а это не я, это человечек: ножки коротенькие, ручки, голова, большие глазки. Думаю: «Надо же какая я!» И дальше лежу. Это меня не удивляет, не раздражает. Ну, вот такой побыла.
Я лица людей не вижу, не запоминаю. Даже когда работала продавцом, люди приходят второй раз, и я только на ощущениях узнаю, а по лицу не узнаю. Ощущения от людей: добрый – злой.
В детстве, в юности у меня были люди желтого, красного цвета – вот как-то вот так. А потом я рассказала это своей тете. Она сказала: «Слушай, перестань заниматься глупостью». Правильно, что так сказала, а то бы я ушла в это. У меня люди были желтые, зеленые. Я сказала себе: «Хватит глупостями заниматься, живи как все!»
Я с детства поняла, что у людей часто маска одна, а истинное отношение к тебе другое: люди смотрят, думают что-то там про тебя. Но у меня к людям не было никогда претензий. Я в мире не видела, чтобы кто-то кому-нибудь очень плохого пожелал. Люди в моем восприятии не такие жестокие, как часто показывают в сериалах или пишут в книгах. Мне кажется, это просто придумки, и в жизни я такого не видела. В жизни такого не бывает. В жизни бывают ситуации, которые, как снежный ком, накатываются, и люди в это уже помещаются. А сами, чтобы они какие-то коварные планы строили – я такого не видела, не чувствовала ни разу и не видела.
Я люблю мечтать. В моих мечтаниях мне хорошо, душевные состояния комфортные.
Я очень любила бывать на природе. Папа говорил мне: «Дочка, земляничка появилась, бери стаканчик». Я прыгала к нему в люльку, и «плюх!» – плюхалась. Я плюхнусь, и мне, кажется, весело. Два, три раза плюхнусь. Мне так нравилось: бамс, бамс, бамс! И едем мы с ним, останавливаемся, набираем немного, поедим, наберем маме. Маме надо привезти всегда.
Или ромашки пошли. Букетик ромашек в вазу наберем, колокольчики с тоненькими стебельками, васильки полевые. Их надо всех по одному набрать. Счастье…
Нравилось ходить по вскопанной земле и собирать васильки. Идешь, а в сандалии песок и земля засыпается. Это чувство было приятное – навсегда осталось. Тепло, земля теплая в ноги засыпалась, потом я садилась, все это вытряхивалось, одевалось. Одно удовольствие.
Я любила брать в руки много маленьких цветочков, например, тысячелистника. Вот и рассматриваешь их, и нюхаешь. Маленькие эти лепесточки, цветочки оторвешь, составляешь их в букетик, травку в них воткнешь. Это была игра: приближаешь – удаляешь этот букетик. И мне просто хорошо и все.
Были родственники, которые меня не любили. Одна уже взрослой сказала, что когда я была маленькой, ей хотелось мне дать щелбан, дать щелбан! А я это слышала в детстве всегда. Злобы у меня не возникало, я чувствовала, что я ей неприятна, от меня хочется ей отмахнуться. Я отходила в сторону, не доверяла, таилась. Я вела с окружающими себя так, как надо было себя вести – ТАК, КАК НРАВИЛОСЬ МАМЕ.
Мне нравилось, когда меня уважали только за то, что ты человек. Я была еще ребенком, ценить меня еще вроде бы было не за что, я со всеми здоровалась, я не капризничала, я не плакала, в истерики не ударялась. Этого ничего не было, и поэтому ко мне хорошо относились. За одной бабушкой я ухаживала, она уже лежала, я ходила к ней полы мыть. Она отщипывала мне от шоколадки: давала иногда две дольки, иногда четыре, а не так, что шоколадку целую. Когда я у нее ночевала, она мне на завтрак жарила яичницу из двух яиц. Они были суперэкономные люди. У меня там осанка выпрямлялась. Они уважаемые люди,когда уважаемый человек говорит: «Красное…» – а видишь, что зеленое, но думаешь: «Ну что же, пусть красное…» Они же уважаемые люди…
В школе. Первая учительница – «любовь всей жизни». Она давно знала мою маму, они были врагами. И я тут же стала получать указательным пальцем по башке. Больно было. Я никому не говорила. Я даже не плакала по этому поводу. Я учила, а она мне ставила тройки. И ненависти к ней у меня, честно говоря, не было. В памяти обиды стираются, забываешь навсегда. Просто этот человек перестает существовать для тебя, просто его нет. Я с ним здороваюсь, но его нет, просто нет.
Так же отношусь с чужими секретами. Взрослой я поняла, что мне говорили по секрету, чтобы я передала начальнику. А мне говорили, у меня в голове как-то все устраивалось – и секрет чужой уходил раз и навсегда. А оказывается, на меня другие планы строили, это я потом поняла.
Я всегда считала, что меня мама не любила. Я сижу, я к ней не прикоснусь. Мы с отцом обнимаемся: «Дочка!» Такое ощущение, что душа в душу вошла, а мама стоит, смотрит. Я подхожу, обнимаю: «Мама, мама, мама!» А душевной близости никогда не было, ничего не было.
У меня всегда были только обязанности перед мамой, а с папой я близка всю жизнь, он меня любит. Когда я была маленькая, я помню: я на диване, а папа несет матрас, чтобы разложить на диване. Я кувыркалась по дивану, чтобы он не успел разложить матрас – и это была наша игра почти каждый вечер. Мама безумно злилась, отец говорил ей: «Да ты что? Да ты что?» А я видела, что она злится, я понимала, что не надо этого делать, а я не могла, мне так хорошо было с отцом. Вот он меня накроет матрасом и говорит: «Ну что?» А я: «Ха, ха, ха!» – как дурочка. Ну, два идиота наверно со стороны, но было очень приятно. В маленьком возрасте я забиралась на колени к отцу, когда он сидел, читал газету. Так расчесывала его волосы, сяк расчесывала, бантики привязывала.
Очень редко я чувствую детей, что они счастливы. Они плачут, душа плачет. Они этого не понимают. В основном душа их тащится, тащится, за родителями, потом смотришь – взбодрился, начинает смотреть, уже как-то и повеселее, идет за руку, а до этого получил кучу подзатыльников. Вот я, тоже самое чувствовала в детстве.
Больше я чувствую душу, тела у меня как-то и нет.
Как я болею? Я не болела практически никогда, раз в год, гриппом, как все. И то, я даже в больницу не ходила. Мне писали бумажку дома, и я шла на следующий день в школу.
Мама всегда говорила: «Не хватало того, чтобы ты еще болела, да еще и сляжешь! Еще за тобой и ухаживать». Болеть было нельзя просто. Я никогда не болела. Однажды меня положили в больницу, я говорила: «Только маме не говорите, маме не говорите…» И мама пришла. Мама пришла и говорит: «Дочка, дочка!» Я вижу, что это мама, но я ее боюсь и все. Этот ужас, что она меня сейчас будет ругать, она меня убьет сейчас.
Единственно, что спасало, когда я болела – не она со мной возиться будет, а бабушка. И я не болела. Если получалось, иногда, что заболеешь, она мне говорила: «Вот, ты опять заболела, иди в больницу сама, а я не пойду с тобой, мне некогда». Я шла одна. Мне вообще со здоровьем сложно, я слабо ощущаю свое тело. Такого, чтобы я испугалась, что что-нибудь будет с моим здоровьем – вообще не было. Я и сейчас этого не боюсь. У меня ребенок сейчас болеет, мне бы как мозги включить, мне его лечить надо, мне некоторые говорят: «Ты соображаешь?!» Я понимаю: «Надо лечить, надо лечить…» – и не понимаю, что его надо лечить. Я плохо иногда понимаю физическое состояние себя и других людей. Ну и что, что он болеет и температура под сорок, пусть одевается сам. Никогда никому нельзя показывать, что ты болеешь.
В детстве меня многие люди привлекали. Вот был дядя Степа. Пять человек детей, пил, пил сильно. Раньше были агитплощадки, где кино показывали, лавочки стояли. Все надевали теплое пальто по осени, выходили и сидели. Дядя Степа детям говорил: «Что самое главное в жизни? Это дети, это семья». Он был очень добрый.
Еще был дядя Михай. Он, когда напивался, танцевал разные танцы, и на коленки падал, и: «Асса!» – кричал. И на следующий день ему так стыдно было. Я всегда подходила и говорила: «Здравствуйте, дядя Михай!» Я старалась с ним заговорить, чтобы ему не было так стыдно. Мне казалось, что все его осуждают, он был такой добрый – этот дядя Михай, такой добрый, что мне хотелось как-то, ну, загладить произошедшее, что ли. Я всегда к нему подходила, чтобы он не стеснялся. Мне кажется, очень стыдно, когда тебя отругают при всех.
Помню, на базаре продавали ковыль крашеный – вот это хотелось. Ковылем поводить по лицу – это было очень приятно. Мама говорила: «Давай я тебе лучше мороженое куплю! Зачем тебе эта трава?» У меня эти веточки хранились годами. Я улучшала себе ими настроение. Ковыль стоял в вазочке всю зиму, потом мама выбрасывала его, говорила, что пыль одна. Это было счастье – ковыль.
В детстве я день и ночь играла. Очень любила коллективные игры. Шашки, скакалки, прятки, вышибалы. Ходила, всех уговаривала: «Давайте поиграем». С соседними мальчишками во дворе играла в хоккей. Я бы играла и играла. Ни разу первая не останавливалась. Играла в песочнице. Неинтересно было одной даже секретики делать. Сделаешь секретик, и нужно тут же рассказать, потому что одной скучно.
В школу ходила – человек пятнадцать нас собиралось. Я придумывала всякие истории, сказки – рассказывала. Я выходила из подъезда, меня уже там 4-5 человек ждало. Мы шли через парк, дорога была длинная в школу. Целая эпопея была – поход в школу. Я всю дорогу шла, рассказывала сказки, народ меня ждал, когда я расскажу. Я придумывала на ходу. Перед глазами у меня шли картинки того, что я придумывала. Если бы я эти картинки не видела, наверно, так бы не слушали меня. Я жила в воображаемом.
С мамой был один большой протест. Я очень злобно, агрессивно себя вела, сестру била очень сильно. Редко я входила в такой негатив. Мама меня пугает, а я стою, меня хоть убей. Я понимаю, что она от меня хочет, а я не буду этого делать. Постоянный был конфликт. Она говорила: «Ты не сделала задание!» Я говорила: «Сделала!» – «Расскажи!» – «Не буду!»
Приходил отец и говорил ей: «Ты чего добиваешься? Такая агрессия!» При этом душа уходила ниже и ниже в теле. Чернота была. Она меня обижала.
Мне очень нравилась подружка – соседка по лестничной клетке. Мы с ней что-то делаем, бесимся. Мы с ней могли просто прыгать. Мы с ней пекли ириски, открывали окна, высовывались в окна во двор – второй этаж. Это счастье, одно сплошное счастье.
Иногда я говорила: «Наташ, слушай, давай иди-ка ты домой. Такое чувство какое-то – мама сейчас придет». Наташка раз, и нет ее. Полчаса, у меня скорость очумелая, я быстро все делаю. Я по квартире пробегу, все приберу, раз – мама приходит. Сейчас Наташе уже полтинник. Она говорит мне: «А помнишь, как ты?! Я до сих пор вспоминаю и всем рассказываю, как ты это чувствовала, что мама придет». Я думаю, что мама тогда только замыслит пойти домой, я тут же говорила: «Наташка, уходи!» Потом мама уходит, я прихожу к подружке, говорю: «Пошли дальше!»
Я ни в чем не уступала маме, а она мне. Потом, в конце концов, забывалось на какое-то время и все успокаивалось. Я была очень упертая и она тоже. Надо было каждой все по-своему, правильно. Мне хотелось все идеально, чтобы все было тютелька в тютельку, красиво-красиво. Надо было, чтобы хвалили, но меня папа только хвалил. Поливали помидоры через день – таскала два ведра воды только так. Папа говорил: «Дочка, помощница ты моя, попутчица, путешественница!» – он меня в люльке мотоцикла возил. Это было счастье.
Жили мы в однокомнатной квартире. У нас у первых появился телевизор, и у нас собирался весь двор. Мне говорили: «Спать!» Они телевизор все смотрят, а я спать должна. Раскладушка стояла в этой же комнате. Я спала в майках брата. Майку натягивала и шла, ложилась на раскладушку. Безумно было стыдно, что я голая, что я в этой старой майке.
Если меня отругает мама при всех – было стыдно, если я расплачусь где-то – было стыдно. Никто не должен видеть слабости, только сильный может выжить в этом мире. Только сильный достоин уважения. Стыдно, что я плохо учусь. Они в институтах, а я не в институте. Но тут же возникала агрессия: «Ну и что? Да, я такая, ну и что?»
Я пошла работать сразу после школы, я материально зарабатывала хорошо. Первый год я работала на конвейере. Я в первый день сделала норму, у меня вообще не было проблем ни с руками, ни с работой. Я с перчаток ниточки срезала. В упаковки – перчатки складывала. Клеила коробки, упаковывала. Такая вот рутинная работа. Я везде успевала. Еще танцевала, пела на работе, девчонки все смеялись, ухахатывались. Потом, когда пошла ученицей копировщицы, я тут же стала норму делать. Ко мне в очередь стояли на копирование.
Зима в детстве – это отдельная история. Зимой я больше всего была одна. Ложилась в сугробы, чтобы тебя никто не видел. Ляжешь – и так это было, до самого взрослого, всю жизнь. Отдаляешь и приближаешь эти звезды: туда, сюда. Я реально их приближаю, летаю среди этих звезд, как птица. Это счастье, душа свободна. Ни тела, ничего нет. Просто прыг, и летишь. Прыг и полетела.
Когда плохо на душе, если успеешь понять, что ты входишь в плохое состояние, то это быстро исправляется – раз, и ничего плохого не произошло. А если ты уже вошел в это состояние, то нужно пережить плохое настроение.
Однажды, когда я была уже взрослой, у меня был очень затяжной депресняк, и я не знала, как оттуда выйти. Тогда я поняла, что я была в это время среди некомфортных людей. Поделиться было не с кем. У меня тогда кончились все деньги, и от меня тогда все отдалились. Мне было реально обидно. Я понимала свою ничтожность, и, с другой стороны, я ее не понимала. Я поняла, что это временно. И когда я пошла на реальную работу, когда повалили деньги – все исправилось. Когда дома в депресняке: это унылость, унылость, унылость. Она все равно на всех сказывалась. Когда пошла, проработала три месяца – деньги повалили, самооценка, прям, поперла вверх. Мне на все стало хватать. Мне вот хватает за все заплатить и на жратву – я спокойна, как танк. Ну, хотелось бы там того, того, того. Ну, нет и нет. Если денег нет – на настроении сказывается. Я десять лет прожила как королева, денег было много, я мужу только пальчиком показывала, и он мне все покупал.
У меня панибратства с людьми нет, и, в то же время, я со всеми в хороших отношениях: «Приходите в гости. Я со всеми дружусь и с грузчиками, и со всеми». Меня спрашивают: «А что скажет Ваш муж?» – «Он у меня нормальный человек. Он человек, а потом уже мужчина, муж…» Я дочери говорю: «Ищи друга себе, друга! Мужчин много, а друг – он один, друга предать нельзя». Ну, в общем, вот такая философия в голове! Причем, всегда это было.
Я люблю когда «кураж прет» – настроение хорошее. Я могу компанию завести: «Давайте!.. повеселимся», – и народ дуреет. В этот момент я чувствую себя большой очень. Энергия из меня может идти безмерная, только я ее не пускаю вширь, я ее пускаю вверх. И когда вверх – народ заводится, а я чувствую счастье. Когда я пускаю энергию вверх, у людей спина выпрямляется, народ становится красивым, интеллигентным. Я чувствую, как энергия вверх идет.
Есенин чувствует эмоциональное состояние человека и может его поменять. Вот приходит ко мне подруга – никакая: «Давай чаю попьем?» – «Давай». Я начинаю суетиться. Энергия ее на полу лежит. Я чувствую это, я вижу. Мы начинаем болтать. Я вижу, что у подруги не все в порядке. Я никогда не спрашиваю. И я вижу, что энергия поднимается, поднимается, поднимается… я это чувствую. Настроение у подруги становится совсем другим. Она уже вся выстроена, хорошенькая, она уходит домой, в нормальном состоянии.
Для меня, чем больше вокруг энергии, тем лучше, тогда я свою выпускаю легко (нужна компания, чтобы выпустить энергию в общении). А когда энергии мало в каком-то помещении, придешь, а там фиг чего, я стараюсь не наполнять своей энергией чужое пространство, зачем лезть со своим уставом, со своими порядками. Я могу управлять своими энергетическими потоками. Если мне не нравится энергия пространства, я могу ее перестроить, но я этого не делаю, потому что мне комфортно самой в себе.
Мне может быть некомфортно от какого-то человека. Что-то человек сказал, я погружаюсь в этого человека. Он говорит, говорит, а я в нем.
Когда люди задают умные вопросы, я думаю: «Зачем задает вопрос? Чтобы показать, какой он умный? Или реально у него так голова думает?» Меня это раздражает, я могу посмотреть так на этого человека, что мне самой не понравится.
Меня в моем доме много – там все мое. Я там делаю, что хочу. У меня вся энергия просто вверх. Мне кажется, что вверх – это красиво. Когда ко мне приходят, что-то делают, говорят… они такие все маленькие… в моем доме. Я иногда сижу, и пространство становится плотным, плотным… Я умею это как-то делать. Я не хочу ни о чем думать. Я не хочу думать, что вот тут кто-то сидит.
У меня в памяти стирается из жизни часто много. Из детства стерлось многое. Из детства я помню томление души, когда тебе что-то говорят: «Надо, надо, надо…» Тебя одевают, повязывают платки, ты идешь как эта чукча, тебе там три или пять лет. Терпение, томление души. Зима невыносима, пальто невыносимо. Надо порхать, как бабочка.
Я шапку стала носить в сорок лет. В любой морозняк ходила без шапки. Одежда должна быть легче, удобней. Тебя сажают в санки, тебя всего укутывают, повязывают – ты сидишь, повязан платок, он мерзнет, промокает. И ты терпишь, терпишь, терпишь. Все детство казалось, что это никогда не закончится. И зима не закончится никогда. Просто это бесконечно. В квартирах холодно, ты в валенках – тяжело. Терпение, терпение, терпение физическое. А воображение мое где-то в картинках, в счастье.
Года три назад я стала ощущать свое тело – ноги, до этого я не чувствовала своих ног. Я научилась чувствовать свое тело, и сразу поправилась на двенадцать килограмм. Если я вижу животных с крепеньким телом, у меня самой включаются ощущения тела.
У меня сороковой размер обуви. Мне папа всегда говорил: «Дочка, как тебе повезло! Как же ты крепко на ногах будешь стоять! Откуда-нибудь прыгнешь, всегда сумеешь приземлиться хорошо». И все, никаких комплексов. На все минусы папа мне всегда давал плюсы. Я часто тело вообще не чувствую. Я иногда иду и – бац! – в дверь вляпаешься!
Когда ходила беременная, сознание часто теряла. Сядешь и в отключку. Раз и отключаешься, раз и отключаешься! Вижу: дверь стеклянная, окно стеклянное, иду в окно. Одета: куртка, джинсики, кроссовки. И что люди думали? «Наркоманка ломится!» – «Выпила, что ли, девка?» Ориентации нет, тело не чувствуешь, идешь в стекло. Я только недавно научилась чувствовать свое тело.
А боль я чувствовала всегда: искры из глаз, когда больно. Голод тоже чувствую.
Боль я ощущаю, когда она сильная, а до этого не понимаю, болит или не болит. Холод чувствую тоже не сразу. Вот простояла на остановке и так замерзла, что я к утру только согрелась, а до этого стояла и стояла, ничего не чувствовала. Мне говорят: «У тебя что, морозов нет, на себя что-нибудь одень…» Насколько мне холодно – мне непонятно. Есенин – это дети, которых надо кормить, надо одевать. Нужно очень тактично, умело все это делать. И еще не нужно из детей делать дураков. Вот из меня всю жизнь делали дуру. Например, говорили: «Леночка, скажи, как называется столица нашей родины?» Смотришь на них и говоришь: «Москва». «Ой, какая ты умная!» Я думала: «Какие дураки! Что уже я этого не знаю?»
Надо ребенка больше уважать. Лучше бы книжку почитали, сводили куда-нибудь в интересное место.
В детстве у меня была природа, настроение, двор, игры, а интересное и познавательное не помешало бы. Репетитор какой-нибудь – мне всегда хотелось. Рисовать, физически развиваться. Ручки тоненькие, бантики, а по канату я лучше всех в школе взбиралась. Папа сказал: «Кожа, да кости, а кому-то нужна будет». Все, я на всю жизнь усвоила, что нужна.
Я вообще не понимала, как это: «Нет женихов!» Мне было 24, мой муж у меня был седьмой. Мальчишки настолько у меня были в друзьях и подругах, звонили, переписывались, встречались, в кино ходили, на танцы.
Для меня очень много значат друзья в жизни. Компания – это все, полжизни отдаешь за это. Это все. И когда остаешься без друзей, без парня своего… у меня сознание ехало, крыша ехала. Но показать, что тебе плохо нельзя, это с детства. Никому нельзя показывать, что тебе тяжело. Упала – не плакать, обидели – не плакать.
В компанию нужно приходить и говорить: «Здравствуйте!…» И тебе все: «Здравствуй!» Все тебе радуются.
Из детства состояние счастья помню: «Дочка, ну иди к нам! Ну, расскажи, какой сон ты сегодня видела». Мне и взрослой общение с добрыми, искренними людьми очень нужно. Я вообще бы не вылезала из компаний, из общения. Я вообще могла бы коммуной поселиться, и по графику еду готовить. И обязательно должна быть честность и преданность, как у собаки.
В детстве было: друг Юрка, подруга Наташка, и меня никто никогда не предал. Я сама никогда не говорила в детстве лишнего – никогда. Никогда не передавала сплетни. Это было предательство. В детстве я была жестокая. Чуть что не по мне – стукнуть! Вот сестру… я чувствовала, как она меня предавала. Другим девчонкам кукол рисовала, а мне нет.
Отец говорил: «Против силы есть только сила. Не дашь сдачу, получишь второй раз». Меня брат стукнет – я лезу на рожон. Он говорит: «Ленка, я тебя сейчас откину, ты же получишь!» – «Да хоть убей, а сдачу я тебе сдам». Ну, как же не сдать?
Вот в детстве бегу домой в туалет. Брат дверь закроет и говорит: «Пой интернационал, а то не пущу в квартиру». Я прыгаю, пою. А потом бегу со всей силы, тело не чувствую, чтобы его стукнуть. Он обидел – надо. Бьюсь насмерть. Это должно быть искренне, открыто, не исподтишка. Когда повзрослела, уже мозгов стало хватать не бросаться, а так вот слово нельзя мне было сказать: «Ленка – дура». Полезу драться – мне все равно. Я могу стирать память, обиды, чтобы мне не было обидно перед окружающими, что я могла в это вляпаться.
Я стерла обиды на маму, обиды первой любви. У меня не осталось вообще негатива никакого. И я вышла в мир, в свет…
Мне говорят: «Ленка, какая ты бесстыжая… Так вы с мальчиком дружили восемь лет. Ходили, за ручки держались, в одном классе учились, в одном дворе жили. Любовь неземная была… Не ходили, а летали как голуби. И вообще даже не поплачешь, даже не переживаешь. Ну, ты нахалка!» Мне такое прямым текстом говорили, а что уже думали, не знаю. А я думала: «Посудачат и все». Стирается в памяти, как будто не было. И в детстве также: вот тебя обижают, обижающий – стирается, и нет его. Как будто я не жила это, это было не со мной. Это даже невозможно вернуть.
Ирина В.
У меня из детства на взрослых есть обиды. Я до сих пор очень хорошо помню момент. Я закончила начальную школу на все пятерки. Я не могу сказать, что это мне давалось очень легко. Я, правда, старалась, чтобы порадовать своих родителей. В нашем классе была девочка, с которой мы все время соперничали: кто быстрее прочитает, кто лучше решит пример. Она, также как я, закончила школу на одни пятерки. И вот такой момент: нас вызывали на сцену, поздравляли, родителям спасибо говорили. Я помню, как ее родители подарили ей цветы, а мои родители отнеслись к этому, как к должному: «Да, молодец, но ты обязана была закончить на пятерки». Меня, за какие-то мои достижения, как мне казалось, недостаточно хвалили. Мне очень нужно было поощрение. Мне кажется, что я всю жизнь что-то делаю, чтобы мне потом сказали, что я молодец. Я делаю не исключительно для себя, а еще для кого-то, чтобы кому-то, что-то показать: «Я смогла, похвалите меня! Похвалите, похвалите, чтобы все вокруг знали, все мной гордились, что я достигла чего-то, какого-то успеха».
Когда я занималась спортом, и наша команда победила, я об этом рассказывала всем своим близким. Они: «Ладно, ладно». А мне хотелось, чтобы папа пошел, рассказал об этом своему другу, мама рассказала, например, своей двоюродной сестре и т.д. Чтобы люди мне при встрече говорили: «Ой, какая ты молодец, у тебя что-то получается». Мне всегда хотелось, чтобы мной чуть-чуть восхищались. Мне этого не хватало. Восхищались не только по большим достижениям, но может быть и по незначительным делам. Мне хотелось, чтобы всегда говорили: «Ты молодец!»
Вот историю с цветами я помню до сих пор (сейчас мне двадцать лет). Насколько мне было обидно, что вот ей цветочки подарили, родители ее хвалили, а мне сказали, что у меня не было других вариантов, я была должна. Я тогда полчаса, может быть, на них позлилась, пустила одну одинокую слезу где-то в уголочке, нозапомнила это на всю жизнь.
Вопрос к Есенину: «Представь себе ситуацию: мать, допустим, ищет и не находит дома деньги. Говорит: «Ты не брала деньги? Может твои друзья взяли?» Потом она деньги находит, но не извиняется перед тобой».
Ответ Есенина: «Со мной наверно бы случилась истерика. Я бы наверно плакала, оправдывалась. Если бы мне не поверили – вот это бы да. Вот это была бы ужасная ситуация, представить себе не могу. Я бы злилась на маму, что она это сказала по глупости. Мое отношение к матери поменялось бы в негативную сторону. Я бы стала тихонечко-тихонечко вспоминать эту историю из детства, накручивать себя. Доверие к матери исчезло бы, так как меня обвинили неоправданно. Неоправданное обвинение – я считаю, что это очень больно».
Со мной нужно очень много разговаривать, очень много общаться, не только на какие-то распространенные темы: о погоде, о делах в школе. Разговаривать надо о моих внутренних переживаниях, нужно пытаться, чтобы я говорила, чтобы все в себе не переживала. Это очень тяжело на самом деле, когда ты ребенок, подросток, и у тебя эмоции накапливаются, и ты никуда их не выпускаешь. Разговор – это единственное где их можно выпустить.
Ребенка не надо спрашивать: «Как дела?» Он закроется, это его напугает.Его надо спросить: «Почему грустный, почему не улыбаешься? Что-то произошло?» Спросить надо очень мягко. Подходя не в лоб, а с тыла. Потихонечку, потихонечку его разговорить. Главное, не давать какую-то оценку этой ситуации, а выслушать хотя бы его, чтобы ребенку просто стало легче.
Если я что-то рассказываю человеку, мне, в принципе, не особо интересно его мнение. В процессе своего монолога я сама для себя пойму, как мне стоит поступать в том или ином случае. Я сама для себя нахожу решение своих проблем в процессе общения с кем-то, поэтому кто-то должен быть рядом всегда. Общаться надо, если просто сидеть и думать, прокручивать что-то в голове – не факт, что это решение само всплывет, а когда высказываешься, с разных сторон подходишь к ситуации, тогда уже само по себе решение приходит, все получается.
Рядом должны быть взрослые, способные выслушивать такого ребенка.Мне всегда было проще общаться с людьми постарше меня на 10-20 лет. Мне они внушали больше уважения, доверия какого-то. Мне всегда с ними было хорошо общаться.
Перед каждым сном, когда ложишься и закрываешь глаза – думаешь: «А вот я сегодня Маше сказала, что она мне как-то не понравилась. Зачем я ей это сказала? Обидела человека! И вот, второй раз ходила сдавать на права, Господи, как можно быть такой глупой? Завтра на работе очень много дел. А почему я сегодня не сделала половину? Тогда не переносила бы на завтра. Так, что я делала сегодня?» Этот постоянный анализ самой себя, постоянная оценка своих действий – это очень сильно утомляет, но от этого никуда не денешься. Это было всегда, и я думаю, что до конца моей жизни это так никуда и не уйдет.
Вот у меня плохое настроение. Я отфиксирую это, сижу, довольствуюсь – вот у меня плохое настроение. Погрязну, и пока оно у меня не кончится, думать ни о чем не буду. Сидишь и думаешь: «Как все плохо, как все вокруг плохо…» Ну, есть и есть такое настроение. Потом раз, плохое настроение закончилось – замечательно! С утра проснулась, и даже не вспоминаешь, что вчера наслаждалась какими-то отрицательными эмоциями. Только позитивными что ли наслаждаться? Все эмоции – они наши, никуда от них не денешься.
Либо, если настроение получше, то мне очень свойственно перед сном фантазировать. Фантазии абсолютно на любую тему, безграничные. Когда я пришла к вам на занятие и давала всем трогать руки, у меня в голове картина появилась, как будто я рок-звезда, которая идет, и все трогают мои руки, потому что я знаменитость. Мне очень свойственно быть в каком-то мире иллюзий, фантазий, мне там комфортней, чем в реальной жизни. Жизнь, она все равно не дает столько хорошего.
В детстве я всегда представляла, что когда я вырасту, стану какой-то потрясающей бизнес-леди, которая сможет покупать себе все самое-самое, которая сможет подарить папе джип, маме норковое манто, что-то из области власти и достатка. Я маленьким ребенком очень много фантазировала по этому поводу, я это действительно хорошо помню.
Представляла себе, что помимо работы, я буду прекрасной хранительницей очага, у меня будет много детей, и кошки, и собаки, и большой красивый дом, и все, все, все… Я очень максималистически ко всему этому подходила. Я – центр, вокруг меня много, много всего: красивое, дорогое, близких людей много. Во всех сферах жизни – все, все хорошо. Это было постоянно. Сегодня я подумала о том, какая я буду замечательная карьеристка, а завтра я подумаю, какая я буду замечательная жена. Хотелось всего и много.
Я сейчас не намного выросла из этого. До сих пор представляю, что я вот-вот найду свой путь, на котором у меня все получится, и я добьюсь каких-то там высот, с прекрасным человеком устрою свою жизнь. В принципе, по сравнению с детством все осталось то же самое, но более на реалистическом уровне. Я понимаю, что я не смогу дарить папе каждую неделю по новой машине, маме по норковому манто. В детстве мне казалось, что я могу, в принципе, все.
Я очень люблю своего папу, хотя он далеко от меня. Он работает в другом городе, приезжает не так часто. Папа – это моя опора, поддержка и защита. Самый идеальный мужчина для меня – это мужчина, которому можно доверять.
Я люблю родителей абсолютно по-разному, испытываю к ним разные эмоции. К маме я абсолютно другие чувства испытываю, мне кажется, что для мамы я – опора, поддержка и защита, а я не готова брать ответственность за других людей на себя, мне очень трудно это дается. Я могу сходить в магазин, отвести в больницу, оплатить такси, пожалуйста, а вот что-то такое более глобальное – ежедневно кормить человека, нянчиться со взрослым, как с ребенком, ответственность брать на себя – я не готова. Я хочу, чтобы кто-то взял надо мной шефство, а я была бы подчиненным.
Я не представляю себе, правда, в личностных отношениях, чтобы я брала ответственность на себя за кого-то, принимала решения за другого человека, была точкой опорой, – вот на это, я не готова, это мне непостижимо просто (сложно). А вот по поводу заботы – мне просто патологически нужно о ком-то заботиться, мне очень одиноко, когда я прихожу домой, и никого нет. Вот у меня сбежал кот. Раньше я приходила и могла поговорить с котом, покормить, почесать. У меня было какое-то общение, а сейчас прихожу домой, дома никого нет, и мне, прям, не по себе. Мне нужно свои эмоции отдавать. На работе мы этого делать не можем.
Мне очень важно, чтобы со мною соглашались. Если завязывается спор, я спорю до конца, я отстаиваю свою точку зрения, мне важно осознавать то, что у меня есть свой взгляд на любую ситуацию. Даже, если этот взгляд идет в противовес группе людей – я буду против этой группы. Даже, если понимаю, что меня оппонент уже переубедил, у него аргументы более весомые, а у меня уже закончились аргументы, и я действительно осознаю где-то там, что он прав, я все равно буду стоять на своем из-за какого-то дурацкого принципа. Я все равно не соглашусь, не изменю своего мнения.
Мой папа и мой молодой человек, с которым мы пять лет уже вместе, их мнения для меня непрекословные. В бытовых моментах как-то еще можно оспорить, а по поводу жизненных ситуаций – как они скажут, так я и делаю, в таком порядке, как они мне сказали. Мне это, в первую очередь, и нужно в человеке, который будет рядом со мной, чтобы он мог решать за меня, как преодолевать какие-то трудности. Спокойно и четко, без каких-то там паник и истерик.
Родителям в обращении с таким ребенком нужно обязательно спокойствие. Есенины очень волнительные люди. Если человек рядом начинает паниковать, это нам автоматически передается. Нужно быть спокойным с таким ребенком: «Вот у тебя произошел конфликт с учителем, давай подумаем. Может быть, стоит сделать вот так: ты завтра подойдешь к Марии Ивановне, извинишься и покажешь, что ты сделала дополнительные задачки. Послезавтра ты подойдешь к Марии Ивановне и скажешь, чтобы она дала тебе еще дополнительное задание».Если родители будут рисовать ребенку четкие планы на три дня, на неделю и будут со стороны следить за тем, чтобы это выполнялось, то будет все так, как хочется родителям. Главное, чтобы ребенок понимал, с чего ему начинать и какова конечная цель. Мне проговаривают, куда идти, и я иду, я уверена, что в конце все будет хорошо. Я все выполняю.
К любым действиям ребенка нужно подготовить, составить схему действий. Послали в поликлинику: нарисовать схему движения до нее, объяснить, где находиться центральный вход, где регистратура, к кому подойти, где взять бахилы, в какой кабинет пройти за справкой.
Любое действие должно быть по максиму подготовлено. Если ты растеряешься, и приходится самому что-то, где-то искать – сложно. Лучше все знать заранее. В ситуации неизвестности очень сильно всегда переживаешь, внутри все потряхивает, мне кажется, что я не справлюсь. В итоге всегда получается все нормально. Я все могу сделать своими силами. Я не такой человек, который неспособен ни на что. Внутри от неизвестности все сжимается, начинаешь нервничать, но на внешний вид остаешься спокойным.
Ни в коем случае ребенка нельзя переубеждать через скандалы, наказания. Мои мужчины меня могут очень легко переубедить, они скажут мне, что я не права: «Давай рассмотрим ситуацию вот с этой стороны». Человек мне объяснил, я согласилась – это с теми, кто у меня авторитет. Если без авторитета – помогут только длительные разговоры, в которых я самостоятельно приду к тому, что я не права. Нужно общаться и рассказывать, давать информацию. Но не нравоучения читать или кричать, доказывая что-то. Никаких: «Ты не прав!» Спокойненько: «Давай рассмотрим вот такой вариант развития». Все очень аккуратно, в форме беседы.
Меня очень сильно раздражают глупые люди. Я не могу себя назвать очень умным человеком, но с людьми, которые действительно меня глупей, и я это вижу с первой минуты общения, я не могу общаться. Меня очень сильно напрягают их суждения, сильно вызывают раздражения их поступки, их мысли. Мне очень тяжело. Мне нравится общаться с людьми, которые умнее меня, для которых, может быть, я кажусь такой вот глупенькой. Мне интересно их слушать, мне интересно получать новую информацию. С людьми, которые же глупее – я не могу общаться.
Мне нравится, когда вечером папа мне рассказывает интересную историю. Мне понравилось бы, если бы мама мне рассказала о том, как развивалась история моды. От родителей мне нужно то, что я не получу в школе, в кругу сверстников.Надо, чтобы родители удивляли, чем-то новым и интересным, чтобы ребенок к ним стремился.
Если меня будут учить пол мыть или стену красить – мне это будет неинтересно, я это могу выслушать из вежливости к старшим. Интереса у меня это не вызовет никакого. Ребенку нужны сказки, яркие иллюстрированные книжки. Книжки не только читать, но и обсуждать. Животный мир, не сухие исторические факты, а просто интересное, например, как строились пирамиды, и вообще о разном…
У меня есть ощущение, что время движется. Это ощущение подстегивает. Я не могу сказать, что я люблю учиться на сто процентов, то, что мне неинтересно, я никогда не запихну в свою голову. Я могу что-то зазубрить, на следующее утро преподавателю рассказать, а через три минуты я забуду каждое слово из того, что я зазубрила, потому что оно не было для меня интересным.
Я чувствую, что нужно постоянно развиваться, и это подстегивает меня всю жизнь. Постоянно какие-то курсы, дополнительные факультеты в университете. Именно то, что интересно – запоминается. Нравились языки, литература. Ничего такого, где нужно вникать в суть какую-то. Это однозначно не математика, не физика, не химия. Может быть рисование, батик, лепка. Вроде развиваешься, вроде у тебя душа отдыхает. Должно быть интересно и спокойно без особых напряжений для мозга. Мне бы очень хотелось закончить поварские курсы. Я не вижу в этом цели, чтобы мне это потом помогло заработать деньги. Это просто для себя, вот хочется и все.
Я абсолютно непунктуальный человек. Я не умею рассчитывать время, я всегда и везде опаздываю. Я вроде это осознаю. Я уж не совсем там безответственный человек. Я осознаю это, но я ничего с этим не могу поделать. Мне выходить надо, а я еще голову не высушила, еще досмотрю передачу. Хотя с другой стороны, когда я стою, жду человека десять-пятнадцать минут, я начинаю очень сильно злиться. Я начинаю проецировать эту ситуацию: я людей тоже подвожу также. Со временем у меня не очень хорошо.
Время я могу представить, как песочные часы, в которых быстро очень пересыпается песок, быстро утекает – вот это образ времени. Мне жалко, что время уходит. Я переживаю перед каждым своим днем рождения. Мне кажется, что вот прошел еще один год. А что? А – ничего. Постоянный анализ. Переживательно отношусь к своему возрасту.
У меня обычно такого не случается, что кто-то претендует на мое время. Я делаю то, что меня попросят, но я в душе буду очень злиться, что я не могу отказать. Я бы хотела полежать на диване, выйти прогуляться по парку, а меня тут попросили к бабушке в сад съездить, помочь что-то сделать. Я потрачу свое время, но я буду злиться. Я на себя на самом деле злюсь: «Вот, почему я не могу сказать, что я не хочу этого делать. Давайте это сделаем в другой раз». Семье отказать не могу, а близким знакомым, друзьям – могу.
Я сделаю, я буду улыбаться ходить, не буду подавать вида, что я недовольна, но внутри у меня будет присутствовать некая агрессия – то, что я такая размазня, которая не смогла сказать свое слово.
Радостного подъема от помощи родственникам чаще нет, чем есть.Может быть просто я – ленивый человек? Уж, если я сегодня помогала, дайте мне завтра отдохнуть. Не надо меня два дня подряд мучить.
Если мне что-то нужно от человека, я очень долго подготавливаюсь, как подойти к человеку, как попросить, с какой интонацией, улыбаться или не улыбаться. Я прокручиваю ситуацию. К каждому человеку индивидуальный подход. Мне некомфортно просить даже у папы, но я четко подхожу к этой ситуации: я несколько раз прокручиваю в голове, проанализирую и подойду, попрошу то, что мне нужно. Подходя к какому-то человеку, я сделаю печальное выражение лица, якобы мне неудобно просить. К другому пойду с улыбкой: «Помоги мне, пожалуйста, очень надо».
Я очень хорошо осознаю выражение своего лица, эмоции, что происходит вокруг. На эмоциональном уровне я неплохо чувствую людей. Общаясь с человеком два часа, я вижу, как мне лучше вести себя с этим человеком. Как мне лучше себя подать, чтобы этот человек ко мне расположился. Мне особо его расположение-то не нужно, ну вроде, как это будет не лишним.
Таких детей сложно что-то заставить сделать. Потому что не надо заставлять, надо разговаривать, надо попросить. Ни один ребенок, если его хорошо, вежливо и уважительно попросить, не откажет. Разговаривать надо не так, что я – взрослый, а ты – маленький, и ты должен меня слушаться, и ты должен сделать то, что я говорю. Вот это не тот подход. Нужно дружить. Нужно разговаривать. Надо, чтобы ребенок общался с мамой, с папой. Если есть эта ниточка, то это все, чтобы уже не происходило, ты никогда не будешь отстраняться от своих родителей.
Я очень-очень старалась дружить с родителями в детстве. Сейчас я редко с ними вижусь, живу отдельно. Я обожаю своих родителей, несмотря ни на что, ни на какие жизненные ситуации. В каких-то моментах они вели себя не так, как мне хотелось, они меня не дооценивали, не дохваливали – это одно единственное негативное.
Я считаю, что это очень хорошо будет повышать самооценку, если не спрашивать: «Почему ты не получила пятерку?» – а говорить: «Ничего страшного, сегодня четверка, завтра – пятерка!» Я даже, когда училась в университете, когда сдавала экзамен, я звонила папе и говорила, какая у меня оценка. Когда я звонила: «Ух, папа, я сдала философию на четыре, ты представляешь, сколько недель я мучилась, ничего вообще не понимала…» А папа: «А чему ты радуешься? Ты радуешься четверке? Тебе не стыдно?» Он должен был почувствовать мою интонацию, а тут контакта никакого не было. Он должен был с такой же, как у меня радостной интонацией поддержать меня. А тут, вот – бац, и такая ситуация, бац, и все обрывается. Правда, я потом быстро об этом забываю. Хотя нет, не забываю, а отпускаю ситуацию. Я не забываю ничего, я отпускаю ситуацию, но помнить буду всю жизнь. И вот я отпустила ситуацию, опять все хорошо, я люблю своих родителей и не держу на них зла.
Если мне что-то интересно, я все узнаю об этом на просторах интернета или от своих знакомых. Если мой интерес подкрепляется, тогда я иду и занимаюсь. Я занималась музыкой и начала заниматься волейболом. Мама мне не разрешала ни в какую бросать музыку. Я приложила максимум усилий, чтобы уговорить папу, и уговорила. Мы пошли с папой, бросили музыку, и я продолжила заниматься волейболом.
Я найду лазейку, вариант, чтобы сделать так, как хочу я. Может быть не сразу, может быть спустя неделю, две, три, месяц, но я приложу максимум усилий, чтобы получилось именно так, как я хочу. Я могу схитрить, обойти. Я давить с музыкой начала, когда маму положили в больницу. Мама лежит в больнице, я к папе: «Папочка, папочка, пожалуйста, что от этой музыки? Спорт – это жизнь, здоровье, красота». Я дожала его. Мама в больнице, мама не может прийти и сказать что-то. Я папу за руку – в музыкальную школу, и все! Отказываемся от музыки, идем стучать в спортзал по мячу.
Я была очень совестливым, очень жалостливым ребенком. Если я что-то сделаю, кого-то обижу, это остается, помню до сих пор. Очень сильно переживаю по этому поводу, даже если человек сам меня спровоцировал, сам заслужил повышение моего тона, или того, что я как-то не так себя повела. Я очень сильно переживала по этому поводу.
Вот, во мне две черты: совесть и жалость. Я могу и могла в детстве расплакаться, когда я пройду мимо бомжа, или когда увижу киску с перебитой лапкой… Внутри я очень сильно это переживаю. Мне всегда хотелось, чтобы я избавилась от этого, чтобы совесть и жалость были не такими обостренными. С этим тяжело жить, когда в нашем мире ты на все смотришь и видишь многое, что тебя задевает.
В каких-то ситуациях я могу быть бессовестной и безжалостной. Если действительно что-то серьезное произойдет, и мне что-то нужно будет для себя сделать, я могу быть бессовестной и безжалостной. Мне кажется, что у меня получится это. Вот папа сильнее меня, я не смогу быть с ним безжалостной, а мама – она слабее меня духом, морально намного слабее меня. Вполне возможно, что я могу ей зло ответить, огрызнуться, повести себя очень некрасиво, не так, как должна себя вести, с матерью тем более. Это реально, это нечасто. Нет такого, что я постоянно ее обижаю. Но в какой-то ситуации из ряда вон выходящей – это возможно.
У меня внутренняя сила человека идет в ногу с уважением, которое я к нему испытываю. Я не могу эти понятия разделять. Чем сильнее человек, тем больше я его уважаю. Сильнее и физически, и морально, и интеллект – полный набор качеств человека, про которого говорят, что он человек со стержнем. Уважение у меня никогда не разделяется с силой.
В маме не хватает жизненной жесткости, мудрости, силы. Она очень слабенький человек. Если что-то происходит в семье, какая-нибудь неприятность, она опускает руки, льет слезы, никакой собранности, сдержанности – речи быть об этом не может. И это вызывает у меня раздражение. Это очень сильно отталкивает. Мои родители, как с разных планет, я не знаю, что их притянуло друг к другу.
Я люблю своих родителей по-разному. И веду себя абсолютно по-разному.
Если я что-то грубо отвечу маме, мне кажется, что она уже не обижается, она привыкла. Обиды, как таковой я уже не вижу. Я нагрублю, через три часа подойду, пущу слезу, скажу: «Мамочка, пожалуйста, прости меня». Я очень переживаю, когда человек злится на меня, а может, он и заслужил моего резкого высказывания. Я нагрублю и переживаю. Мне комфортнее создать атмосферу – раз и забыли.
Больше всего в маме меня раздражает отсутствие интереса к жизни, жизненное равнодушие. Есть борщ, который надо сварить, и передачи, которые надо посмотреть, и все. А жизнь-то проходит. Каждый раз, когда пытаешься объяснить, что нельзя так, она не понимает, ей ничего неинтересно. Я считаю, что это проявление слабости. Человек течет по течению, ему ничего неинтересно.
У меня был такой момент в жизни, когда я училась в университете, нигде не работала. Мне казалось, что я занимаюсь ерундой: сплю, ем и хожу в университет. Абсолютно ничего интересного, и у меня тогда был панический страх, что я начинаю быть похожей на маму. У меня внутри тревожность была.
Это было недолго. Я собралась, взяла себя в руки, нашла одну работу, потом другую работу, и как-то вот интересы появились еще новые. Жить пусто, без интересов – это очень сложно, это, в первую очередь, порождает какие-то мысли сумасшедшие в голове, то, что ты деградируешь, становишься глупым.Хотя с другой стороны, я не могу сказать, что я чересчур активный человек. Мне несвойственно вставать в субботу в шесть утра, сходить на пробежку, потом убраться дома, выгулять собаку и сделать еще чего-нибудь. Мне это несвойственно. И, в то же время, полная тишь – мне абсолютно некомфортно в ней находиться.
Свобода в моем времени мне нужна обязательна. Если просить ребенка о чем-то, то не так: «Чтобы через два часа было чисто!» Ну, в течение дня хотя бы, до семи часов.
Я сама нашла способ, как заставлять себя что-то сделать по дому. Я этим пользуюсь до сих пор. Беру листок бумаги и пишу список по пунктам:
1. Кухня:
а) мытье посуды;
б) мытье столов;
в) столешниц;
г) полов.
2. Прихожая:
а) подмести;
б) помыть;
в) протереть зеркало.
Я вешаю листок на холодильник, беру ручку и ставлю галочки, когда что-то сделаю. Смотрю, ага, я уже пятую часть сделала работы, какая я умничка, похвалила себя. Продолжила дальше делать.
Такие схемы меня очень быстро включают. Я стараюсь так и в рабочих моментах это использовать, когда тяжело очень. Так как со временем я не очень дружу, тяжело распланировать все, как правильно сделать, затратив минимальное количество времени.
Я пишу себе списки: с 8:00 до 9:00 сделать то-то. С 9:00 до 10:00 сделать то-то.
Если это планы на выходные дни, я не ставлю себя во временные рамки, я просто пишу себе список из того, что я должна сделать. Даже, если я последний пункт не сделала сегодня, я сделаю его завтра. Список висит на холодильнике, я поставлю галочку. Будет очень раздражать, если над тобой будут стоять: «Делай, делай, делай!» Ребенку можно сказать: «Давай, пока я готовлю нам обед, ты уберись в своей комнате…» Можно договориться.
Вот списки дел меня сосредотачивают. Может попробовать посидеть вместе и нарисовать план. Может, ребенок растерялся. Вы ему сказали: «Уберись во всей квартире», – а он, может, не знает с чего начать. Список поможет ему. У него же еще свои планы есть, их очень тяжело отодвигать ради планов других людей, время свое тратить. Надо просто к компромиссу подходить через разговор. Ребенку можно пообещать что-то. «Вот, давай мы с тобой сейчас вот это сделаем, а вечером тебя никто трогать не будет…»
Мне в детстве нравилось что-то делать с кем-то. Ну, например, если меня привезли к бабушке и попросили прополоть грядку, то мне было интереснее делать это в присутствии кого-то, чтобы кто-то со мной был. Даже пусть этот человек выдернет три сорняка, а я тридцать три. Мне просто нравилось, что кто-то рядом есть, перекинуться словечками, поболтать, какое-то общение есть. Что-то делать в одиночку – скучно, устаешь от этого больше.
Мне нравилось в садике. У меня мама – воспитатель детского сада. Я никогда не была у нее в группе. Я была воспитана так, что когда я шла с музыки со своей группой, а мама шла на музыку со своей группой, я с ней здоровалась: «Здравствуйте, Елена Владимировна», – я никогда не говорила: «Привет, мама!» – чтобы другим деткам в садике не было некомфортно.
Я в садике чувствовала себя в своей тарелке, меня никто, никогда не обижал, я всегда могла дать сдачу, у меня было очень много друзей, подруг. Мне там нравилось. Такому ребенку нужно общение со сверстниками, но со взрослыми мне было, конечно, комфортнее. Сидеть одной дома – этого я вообще не могу представить. Мне было бы очень скучно и тяжело. Общение – оно должно присутствовать в жизни обязательно.
Нельзя при ребенке проговаривать его болячку, так как это все прекрасно откладывается в голове, и начинаешь об этом думать: «Вот, у меня живот болит». Он у тебя уже не болит, а ты ходишь и делаешь вид, что он у тебя болит, заставляешь нервничать своих родителей.
Когда бабушка, которая очень сильно переживает, начинает говорить маме про твое здоровье, ты в этот момент такой себя несчастной ощущаешь, начинаешь задумываться о своей болячке. Постоянное проговаривание – все, начинаешь думать: «Вот я бедная, несчастная, все…» Когда меня начинают жалеть, мне начинает казаться, что у меня везде болит и все болит, и все плохо. Я на самом деле очень редко хожу к врачам, потому что я схожу к врачу, и все, я потом месяц не вылезаю из этих мыслей: «У меня и здесь плохо, наверное, и это надо проверить, и вот это, и вот это, и вот это…» И везде не так. На самом деле – это наша жизнь. Мы болеем, но лучше эту проблему не заострять. Лучше сказать, что ты уже все, ты уже в порядке, все хорошо. Болячки нельзя обговаривать при ребенке.
В детстве мне всегда отдельно готовили еду. Готовили то, что я ем, три блюда. Суп, который я ела годами – вермишелевый суп с фрикадельками. «Мама, свари мне суп с мячиками». Я ела картофельное пюре и пила только определенный компот. Я могла это кушать и на завтрак, и на обед, и на ужин, лишь бы никакого разнообразия больше не предлагали. Со временем это прошло. К питанию нужно приспосабливаться.
Надо понять, что ребенок любит – этим и кормить. Я увижу что-то, что еще в своей тарелке не видела, я не буду это есть, даже не буду это пробовать. Некоторая еда, одним своим видом, доводила меня до рвотного рефлекса, до слез. Лук вареный на дух не переносила. Не стоит насиловать ребенка, заставляя что-то есть, когда он отказывается. Это не выдумки, это на подсознании где-то. Ты видишь – и все, твой организм отторгает. Ну, впихнешь ты три ложки, они выпихнутся сами назад.
Меня напрягает ощущение: смогу ли я заработать на свою жизнь. Со старших классов поселилось в голове: смогу ли я, получится ли у меня? Мне нужно будет искать обеспеченного мужчину или просить постоянно помощи у папы. Это очень сильно, как молоточек сидит в голове, и тебя тюкает периодически. А мне уже вот столько-то лет, а у меня что-то не получилось, я звезд еще не хватала с неба, и вообще, получится ли когда-нибудь это сделать, а если не получится? И неужели я проживу, как среднестатистический гражданин всю свою жизнь? Это как? Желается в мечтах красивый дом, постоянные путешествия, видеть что-то новое, исторические достопримечательности, попробовать разную пищу. В одной стране попробовать вино, в другой стране попробовать сыр… Сходить на карнавал. Видеть, трогать, ощущать. Постоянно ощущать какие-то эмоции, которые, к сожалению, в жизни среднестатистического гражданина отсутствуют, потому что все наши эмоции – поход от дома до работы, от работы до дома, коротенький вечер в будничные дни и выходные, в которые ты пытаешься впихнуть уборку, готовку и встречу с друзьями, родителями, на себя немного времени уделить. Эти эмоции – они очень однообразные и абсолютно ненасыщенные. Эмоций хочется разных постоянно.
Бывает такое, что в отношениях мне скучно, я могу подойти ни с того, ни с сего с каким-нибудь вопросом: «А вот как вот? Нет, ты мне расскажи, вот как вот?!» И вывожу человека постепенно на эмоции. Получив эмоции, я могу уйти в другую комнату. Такие вещи случаются.
Если мне становится скучно, это равносильно какой-то глобальной катастрофе. Я могу расплакаться, и мне станет легче. Я какие-то эмоции выплеснула, все нормально, все вернулось в свое русло.
Иногда бывает, я спровоцирую словесную перепалку, чтобы человеку поменять эмоции, и себе эмоции получить.
Иногда, я вызываю специально человека на отрицательные эмоции.Проходит время, и он продолжает ко мне хорошо относиться. Во мне происходит какое-то утверждение, что, несмотря на то, что я так нехорошо себя повела, человек ко мне возвращается, тянется, значит во мне положительных качеств очень много. Поддержка и одобрение мне важны. Мне нужно осознавать, что я кому-то важна, кто-то мной интересуется, кто-то заботится. Самое важное в моей жизни – осознавать то, что я не одинока, кому-то я нужна, важна, для кого-то я – часть жизни.
Внутри присутствует маленький захватчик, который хочет материальных ценностей, вот бы дали их. Несмотря на то, что я больше живу эмоциями, фантазиями, и я добрый человек, я часто за собой замечаю, что во мне какая-то злая мыслишка может пробежать или желание какого-то тщеславия, денег, власти, быть лучше кого-то, что-то доказывать. Очень хотелось бы, чтобы – бац, и свалилась на тебя огромная куча денег или власти.
Я ощущаю, на какой ступеньке в коллективе я нахожусь. Если бы я ощущала, что я на одной ступеньке, а весь коллектив выше – это была бы глубочайшая депрессия, это тяжело переносилось бы. Мне важно осознавать, на какой ступеньке нахожусь я, на какой люди, которые меня окружают.
Папа выше меня на ступеньку в иерархии семейной, мама ниже, я в середине. Я с мамой могу себя вести иногда жестко, скорее всего, потому что она на ступеньку ниже меня. Если бы она была выше, я не смогла бы себя вести так, как я сейчас себя с ней веду.
Вопрос Есенину: «Если бы у тебя был бы старый дедушка, который завещал тебе квартиру, но он был бы еще жив. Будешь ли ты ждать момента, когда квартира достанется тебе?»
Знаете, я, наверное, не буду, прям, ждать, я в своих фантазиях буду представлять, как я буду наслаждаться этой квартирой. Но какая-то червоточинка, наверное, все-таки будет проскальзывать, то, что вроде дедушку люблю, но как хочется квартиру. Если быть честной, какая-то тоненькая ниточка, нехорошая, периодически будет проскальзывать. Мне бы хотелось, чтобы этот процесс двигался… Никакой активности и интереса к дедушке я бы не проявляла. Если бы была любовь – тогда может быть и помогала… если бы уж попросили.
Сближает с близкими атмосфера дружбы, ненавязчивое проявление любви: папа пройдет, дочку в затылок поцелует, такие моменты показательные, очень сильно запоминаются, откладываются, и ты привязываешься к человеку.
Я себя чувствую зависимой от двух людей не только потому, что они – моя финансовая безопасность, еще потому что они помогают мне принимать важные решения, в каких-то моментах за меня думают, за меня действуют. Я от этого зависима очень сильно. Я не представляю, если их не будет. Я не представляю, как бы я дальше строила свою жизнь, как бы я себя вела, рассчитывала деньги. Меня это пугает.
По своей внутренней сути, я могу быть жестокой в отношениях. Если очень сильная обида, предательство, по моему пониманию, я тогда могу проявить к близкому человеку жестокость. Я этого человека постараюсь просто из своей жизни исключить. Я знаю, что будет обязательно разговор, в котором я не буду скупа на слова и эмоции, и, в дальнейшем, я этого человека постараюсь, хотя бы для профилактики, на время из своей жизни полностью выкинуть, а потом более с холодной головой буду думать, стоит мне возвращать этого человека или нет. Я очень отходчивая, я прощаю людей, но могу и не простить.У меня будет внутренняя обида, которую я буду помнить всю жизнь. Я могу это рассказывать кому-нибудь, и при этом я буду переживать те эмоции, как будто это было вчера.
Если это близкий человек, я не буду ему доверять, не буду заботиться о нем, не буду его любить. Буду втихушку его ненавидеть, не выказывая это на всеобщее обозрение. К своему сокровенному в жизни я его допускать не буду, потому что в душу, к сокровенным переживаниям, допускаются только единицы, которые, если даже ты какую-то глупость говоришь, никогда не скажут, что это глупость. Эти люди выслушают, погладят по голове и скажут, что у тебя все будет хорошо. Мне нужно просто, чтобы человек меня послушал, не надо мне никаких советов, мне нужно просто участие и этого достаточно.
Есенин – очень ранимый ребенок, надо очень аккуратно с его чувствами. Его может задеть любой взгляд, любой неверный поступок в отношении его.Пришла к маме подружка, и мама о твоей неудаче пошутила – все, это все откладывается, слезы на глазах наворачиваются.