Есенины о детстве

Олег А.

Воспитывали меня не родители, а бабушка. Она была мягкая, и до сих пор такая: мягкий очень человек, достаточно благородный, в моем понимании. Она не любит идти на конфликт, она боится любых конфликтов. Иногда я люблю покричать, разрядить эмоциональный фон, а она не любит, она лучше сделает, как ты хочешь, для того, чтобы избежать тяжелого столкновения. Она меня любила, я эту любовь чувствовал, в детстве для меня бабушка была основным человеком.

Она от меня не требовала практически ничего, она показывала, когда она обижена, расстроена, и я понимал, что делать что-то не нужно, то есть, на меня действовало ее расстройство, когда я видел, что она беспокоится и переживает. Она не плакала, но становилась тихая, расстроенная, почти как плачет. Я понимал, что она расстраивается.

Взрослому нужно проговорить словами суть того, что не нравится в поведении ребенка. Она говорила мягкими интонациями, и было все хорошо.Если я делал что-то не так, то она замыкалась, и я видел ее сердитое лицо, я чувствовал, что что-то не так. В основном, у нее всегда такое благодатное выражение лица, умиротворенное, в хорошем плане, немножко она даже улыбается, но не специально. У нее автоматически получается, что у нее всегда мордашка такая светлая достаточно. И когда она не становится светлой, значит что-то не так, это все я как бы понимал. Я ее любил, потому что она мне, как тип человека, в принципе, нравилась.

Мне не нравится, иногда, некая с ее стороны слабость, скажем, невозможность решать проблемы, когда надо человеку дать отпор, хотя бы эмоциональный, если физический не можешь дать. Иногда человека надо поставить на место. Бабушка не умеет спорить, но в целом, мне такой тип людей приятен. Когда я вижу таких бабушек на улице, у меня какие-то ассоциации возникают, именно такого рода. Я могу этих людей в толпе узнать, то есть, в принципе, мне сам тип человека нравился, помимо того, что она еще проявляла чувство заботы. А заботу она проявляла самую основную, она старалась покупать именно то, что я хочу, хотя я был нетребовательным. Меня всегда интересовали видеокассеты, и она мне их покупала.

Я делю свою жизнь на детство и жизнь после детства, потому что про детство мне сейчас более или менее понятно, а вот нынешнюю жизнь я не совсем понимаю. Я с самого детства начал смотреть видео, у меня даже есть запись, где я уже в три года с камерой возился. Я любил кино. Это просто такой уход от реальности, для фантазий визуальных, то есть, не книжки, а фантазии визуальные.

Я любил фильмы ужасов, и фильмы не столько сюжетные, сколькосоздающие атмосферу. Я потом стал понимать, что мне ужастики нравились не потому, что фильм страшный, там пугают. Просто ужастики, особенно американские, построены на том, что парень или девушка находятся в своем мире, где все понятно, у них есть родители, потом начинается какой-то бардак. И вот я в детстве этого не отслеживал, а на самом деле мне нравилось ощущение маленького городка, именно в американских фильмах, потому что в русских этого не было. Это атмосфера порядка. Обычно показывают эту солнечную улицу, и видимо, я смотрел не столько за счет сюжета, что с ним будет происходить, а мне нравилась атмосфера. Вот, я в ней был, вот, мне приятно было такие фильмы смотреть, я их любил. Когда наступали моменты, где кого-то убивали, я смотрел, мне было интересно, любопытно, но мне нравилось это именно на сочетании того, что это происходит в таком мирке каком-то. Мне нравился мирок, грубо говоря. Например, если фильмы про какой-нибудь космос, мне уже не так нравилось, потому что там нет этой атмосферы, а здесь атмосфера порядка, вот поэтому я и любил такие фильмы. Но еще любил по другой причине – в фильмах ужасов, так или иначе все на фантазиях, приходится, не столько мозги включать, сколько в фантазии погружаться. Эти фильмы – сильно визуально воздействующие штуки. У меня никогда не было ощущения, что эта реальная жизнь, но для меня эта иллюзия была очень качественной. Я покупал кассеты, мне нужно было их иметь у себя дома. Хотя на меня это воздействовало сильно, я понимал, что у меня есть жизнь, а это есть фильм, но все равно он при этом не становился менее воздейственным.

Я кино смотрел очень много. Были вот такие штуки, они до сих пор повторяются, и очень меня расстраивают. Я смотрел и сериалы для домохозяек, смотрел я их всегда, потому что мне нравилась эта студия сериала. И вот, восьмой класс, мы поехали в Прагу с мамой, а показывали сериал такой – «Воздушные замки». Сюжет сериала: трое сестер, у них куда-то делась мать. И весь фильм мы как бы знаем, что она должна появиться когда-то, но не знаем когда. А когда она появляется, тут же умирает, спасая их от опасности. И последняя сцена была длинной, долгой. Она умирала очень долго и болтала в реанимации. И я помню, что так на этом засел реально, она говорила бред полный, если сейчас пересмотреть эту сцену, то она очень смешная, хочется ей сказать: «Умирай, ну что ты не умираешь?!» – потому что она болтает всю серию, сорок минут. Я засел на эмоциях, на чувствах, ну, просто на жалости на какой-то, вот на жалости больше. Вот, я прям, на этом залип, и мне это омрачило всю поездку в Прагу. Я постоянно проигрывал всю эту сцену, у меня в башке это все крутилось. Вот, я ее посмотрел, наутро встал, записал эту серию, потому что был повтор, и в этот день мне нужно было ехать уже с мамой в Прагу. Я с ней поехал, и пять дней из семи у меня было плохое настроение, я хотел в себе сохранить и проиграть эту сцену еще и еще. Для меня это была очень грустная сцена, она просто не могла меня отпустить. Просто было очень больно. Мама с подругой отдыхали, таскали везде меня с собой, а я всю поездку был в плохом настроении. Вот из-за этой фигни я пять дней потерял интересных. Вообще, залипание у меня есть. На эмоциях можно залипнуть, просто: «прилипла» эмоция, и ты уже ищешь, как ее подтвердить чем-то, сам же ее не можешь просто проигрывать, все равно нужно посмотреть что-то, или вспомнить о чем-то, как бы ее нужно поддержать.

Есть некоторые эмоции, которые как будто нужно пережить, они сами «не отваливаются», грубо говоря. Вот, просто сегодня час такой – для печали. Обычно так и приходится переживать, но зато потом все нормально. Какая-то эмоция может придти либо из жизни, либо из кино, ну по-разному. Я вваливаюсь в какое-то состояние, и буду находиться в нем какое-то время. Я не хочу из него насильно выходить, пока не почувствую, что до определенного предела его пережил. Это как-то безопаснее, и я ничего не буду терять. Получается так, что даже плохую эмоцию потерять, это какая-то маленькая потеря, ее надо пережить, как и радостную эмоцию, как любую. А потом наступает момент, и я понимаю – все нормально, все, и я сам могу уже вывести себя из эмоции, ну, просто пойти куда-нибудь в магазин, и у меня все эти состояния быстро проходят. Насильно я не люблю себя вытаскивать, потому что я тогда дезориентируюсь совершенно и не понимаю, что делать. А если я себе какое-то время даю самому все пережить, у меня тогда потом и мозг лучше соображает, внимательнее.

В детстве кричали на меня очень редко. Кричать на такого ребенка вообще нельзя. Если родители на меня накричали, у меня внутри был бы, как бы, их крик, какой-то раздрайв эмоциональный, и я какое-то время в нем и жил бы. Реально, я рос с ощущением того, что у родителей нет права на меня орать, на меня не за что орать.

У меня была очень выигрышная ситуация, потому что мы жили с бабушкой, и по выходным я жил у родителей. Грубо говоря, маму до определенного возраста я не любил, скажем так. Она была мне просто чужим человеком. Я к ней ничего особенного не чувствовал. Я стал ее искренне любить с тринадцати лет, то есть, у меня эта любовь, прям, восполнилась, и сейчас я ее люблю.

За бабушку я переживал, думал, что с ней может что-то случиться. Представлял, что она идет в метро, у нее ногу зажмет где-нибудь там, постоянно звонил. Где-то до класса второго я на каждой перемене звонил и спрашивал, как у нее дела. Я боялся ее потерять.

С бабушкой я чувствовал себя больше хозяином. Я всегда считал себя хорошим. У меня был такой момент, что в определенном возрасте я начал думать: «Хороший я или плохой? А кто такой «хороший» или «плохой»? Я вот определенно хороший, где же плохие люди?» Я не понимал, кто такие плохие люди, а потом я начал думать, в чем же заключается моя хорошесть, может, типа, я нехороший. Пока я этим вопросом не задавался, мне казалось, что по умолчанию меня должны любить, а за что меня не любить-то, что я могу такого сделать. Я себе казался ребенком таким безопасным.

У такого ребенка много страхов. Страхи убивают в нем все сразу. Всю жизнь мои внутренние переживания – в основном, всегда страхи. Первая реакция на какое-то грубое отношение, просто какие-то приколы, издевательства – это страх. Страх сразу, я начинаю резко бояться. У кого-то желание сразу отомстить, дать сдачу, а у меня – нет, я сразу начинаю бояться, мне хочется защиту, чтоб кто-то защитил, но при этом мне не хочется быть слабаком, поэтому я всегда выбирал такую грань, просто терпеть такое противное состояние страха.

Я старался, насколько можно, страх не показывать. Я пытался делать вид, что это моя территория. Тем более, у меня была интересная такая ситуация, что в классе я был лидером, меня все в классе любили. В классе надо мной никто не прикалывался. Если бы надо мной в классе прикалывались, то я бы рано или поздно ушел из школы.

Еще мне было стыдно, что одноклассники меня унижают. Не то, чтобы они развили во мне чувство неполноценности, потому что я не могу дать отпор, они заставляли меня чувствовать свою слабость, так как я не даю отпора. И вот это чувство меня бесило, мне было от него плохо, но не от того, что я считал, что они правы, и я на их фоне какой-то стремный – я себя всегда считал классным. Но то, что я был слабаком – это до сих пор во мне есть. Если какая-то ситуация (агрессия в мою сторону) происходит, то первое желание – убежать. Я предпочитаю терпеть ситуацию и ждать чего-то, может, повезет. Но могу говорить такие вещи, которые стоило бы не говорить. Одновременно я и боюсь, и претендую на то, чтобы человек все-таки понял, что он не имел право меня обижать, и кто-нибудь за меня его накажет. Вот это самое страшное – такие чувства. Вот до такого взрослого возраста это осталось, и я думаю надолго. Страхи быстро отпускают. Потом жизнь может показаться очень классной.

Вопрос Есенину: «В каких ситуациях возникает у такого ребенка чувство вины, стыда. Стоит ли лишний раз говорить: «Как ты мог?» – то есть навешивать чувство вины?»

Мне кажется, что на меня не воздействует то, что мне так говорят. Я знаю точно, что, если мне так говорили, что скорей всего, у меня зарождалось желание быть лучше на вид как бы. Внешне. Если мне такое сказали, значит, я где-то «прокололся».

Я считаю, что в детстве я был относительно добрым, приличным ребенком, исполнительным. Я не буду делать назло, если я знаю, что не надо, я не буду требовать, если я знаю, что не надо, я не буду позорить мать, позорить учителей.Позор, для меня слово понятное.

Но, все равно, мне рано или поздно хотелось как-то прикалываться… Ну, например, я помню, что я был тихий, но ставил, все равно, условия в классе. Я любил шутить на разные темы, я любил уже ругаться матом, мне это просто казалось эффектным, веселые такие шутки.

Я чувствую, что необходимо постоянно изменяться. Изменения для меня это не страшно, если ты даешь себе возможность погрешить, грубо говоря, даешь возможность делать то, что хочешь, и потом ты сам, грубо говоря, умираешь. Это нормальная ситуация, а когда ты не пробуешь ничего еще в жизни, и изначально обрекаешь себя на какие-то обязанности, которые неизвестно еще что дадут, вот, это для меня страшно, потому что там достаточно серьезные требования получаются. Раньше я этого не понимал, а потом, когда в это врубился, мне стало очень страшно, прям. Я понял, что это меня пугает.

Есенину важна окружающая его атмосфера, в которой он находится. Атмосфера – это энергия как бы внутри человека. На самом деле оченьпросто,атмосфера для меня либо хорошая, либо плохая. Хорошая, это какая-то влажная, теплая, желтая, погружение какое-то, когда от человека чувствуешь отдачу, ты как будто разговариваешь с человеком, ты как бы дотрагиваешься до него, взаимообмен идет. Если перевести на язык физических ощущений, это такие ощущения, не просто в пустоту двигаешься в сухую, а это, как в воде, такое ощущение, эта хорошая атмосфера: ты человеку, а он тебе, как будто два человека трут ладошками друг друга. Если на язык цветов перевести, то это желтое, светлое, темное.

Атмосфера подразумевает, что какое-то количество людей там есть. Плохая атмосфера – это бездна какая-то, где непонятно за что цепляться, за что хвататься, это не вода по ощущениям, это корыто пустое, непонятное. Там нет отдачи, ты не чувствуешь точек опоры. Точки опоры нет, нет расстановки сил, не чувствуешь откуда холод идет, откуда тепло, прострация какая-то, безысходность какая-то. Вот, эта плохая атмосфера, там не на что опереться.

Я мало за что переживаю искренне. Мне кажется, и раньше было, что я не стану переживать искренне. Если мне скажут: «Какой ты плохой!» – я сам о себе знаю, какой я. Меня может это заставить, стать лучше внешне, потому что мне нравится какое-то достоинство, какая-то гордость, когда люди не показывают своих слабостей. Даже, когда говорят о них (слабостях), но говорят с достоинством. «Да, вот у меня есть слабости, но я говорю это открыто, нараспашку». Короче говоря, есть какое-то понятие достоинства для меня, но оно своеобразное.

У меня есть вещи, которые могут тянуть вниз, и есть вещи, которые могут держать на уровне или тянуть вверх. Вниз: мое безделье, я люблю секс. Все, что связано с сексом, это тянет вниз, если этого много не в меру. Меня может тянуть вниз, если я много болтаю. Я чувствую, когда иду вниз.

Вообще надо быть на уровне. Надо стараться, чтобы было меньше того, что тянет вниз, но при этом есть такие моменты: кажется в этом и есть радость.

А вверх просто воздержание от того, чтобы не пойти вниз.

Вопрос Есенину: «А что насчет работы?»

Мне сложно собраться. Мне хочется умереть. Ну, умереть, это как-то духовно умереть. Я за работу сейчас себя не очень корю, не так, как раньше. Раньше я понимал не столько всего, а когда стал немножко соционикой увлекаться, я решил для себя главное: пусть даже, если я что-то не делаю, но постоянно требовать от себя того, что не сделаю, ну, смысл-то? Требуешь, требуешь, а сам не делаешь. Я по сути такой.

Я не боюсь работы, честно, я не ленивый. Первое: я не могу начать работу, если есть отсутствие мотивации, и мне совершенно непонятно, зачем нужно сделать что-то, какую пользу я от этого буду иметь. Я не считаю это ленью. И второе, я боюсь вляпаться в плохую атмосферу. Я боюсь вляпаться не к тем людям. Мне правда, это больно, но мне иногда не нравится общаться. Я могу со всеми общаться, очень мило могу общаться, даже если мне там не нравится. И тогда я начинаю себя ощущать еще более потерянным человеком, чем ощущаю себя без работы.

У меня хорошие ощущения, если есть, чем заняться помимо безработицы, если есть чем-то друзьям помочь, какие-то вещи, связанные с киношными штуками. Если есть чем время занять, тогда я не переживаю. Ну, опять в чем заключается понятие работы – я называю работой, именно только желанную работу.Например, мою посуду с удовольствием, я знаю, что от этого будет толк, мне это нравится, прикольно, здорово. Я не называю работой, именно ту работу, которая нужна, чтобы выжить, и в тоже время она мне очень нужна, правда.

Я боюсь атмосферы, а не работы. Но так как работа неразрывно связана с атмосферой, то в результате получается, что я ее боюсь, вот, именно такую, которую нужно делать, когда нужно есть и т.д.

Вопрос Есенину: «Есть ли у тебя страх своего материального содержания?»

Да, есть. Я очень не люблю быть бедным, потому что я вырос в обеспеченной семье, учился в частной школе и рос «в шоколаде». Но я не понимал, что это круче, чем у остальных, не кайфовал, не ставил себя выше других. Мне до определенного возраста казалось, что все так живут, я общался с дворовыми ребятами, я не понимал, что они хуже живут, хотя видел, что у них нет видика, например. Мне не хватало мозгов понять, что им может быть по каким-то причинам хуже, чем мне. Я вроде замечал, как у окружающих, и не замечал. Мне казалось, что примерно все одинаково чувствуют: вот, раз я живу, мне уютно, у меня такое детство, значит и у моих друзей оно такое же.

Я не приучился переступать через какие-то трудности. Я помню, в детском саду, в который я ходил, меня один мальчик обижал, но в детстве я был все равно, какой-то бойкий, давал сдачу, какую мог. У меня страх, постоять за себя, пришел потом. В детстве я мог действительно защищаться.

В садике я начал болеть, и меня выпихнули из детского сада. Я стал находиться дома. На мне это явно сказалось, потому что я жил с бабушкой, а не с родителями. Она от меня ничего не требовала, и они тоже ничего не требовали. Мама иногда требовала, хотя я считал, что она не имеет на это право, потому что мама заставляла меня делать математику (домашние задания), а я знал, что она в математике сама ничего не понимает. Меня так раздражало, что она берет на себя какие-то обязанности, хотя она сама не училась и ничего не умеет. Как она может заставлять меня математику учить? Что за глупости? Поэтому я на нее раздражался.

Бабушка от меня ничего не требовала, она всегда только помогала, и, как мне кажется, я не пользовался ее помощью, я не выпрашивал вещи, не закатывал скандалы в магазине, я был очень спокойным ребенком. Но она покупала то, что мне надо. Поэтому воля и подсажена была. У меня слабая воля.

Мне кажется, что во мне надо было развивать интересы, чтобы я был более любопытным, развивать вот этот хваткий ум. Нужно было меня как-то попробовать заинтересовать спортом, в котором я мог что-то сделать, а я боялся. И той же самой математикой. Вот, учительница в седьмом классе объяснила, что математика – это сосредоточенность. Тебе нужно сосредоточиться, не торопиться – и все, вот в этом и заключается математика, тут ответ ясный, и ты не сможешь его не понять, просто тебе нужно определенное время в отличие от кого-то, но ты же все равно поймешь. В твоем случае тебе нужно сосредоточиться. И тогда для меня открылось, что это просто, я понял, что считать можно. А до этого я не понимал, что требуется для того, чтобы решить. Я привык, что, если я что-то делаю, то делаю это быстро, решительно, напролом и не использую какие-то возможности эксперимента. А в математике как раз нужно было сосредоточиться, понять, а я боялся, я просто хотел дать ответ, который от меня требовали быстрее, чтобы мне не поставили двойку, не ругали, чтобы не казаться каким-то нехорошим мальчиком, поэтому я не мог врубиться, приходилось списывать, еще какие-то хитрости делать. А когда она мне это сказала, я перестал бояться, у меня ушел страх, это классно. Вот, если бы мне это раньше сказали, я бы сообразил. Учительница могла бы, например, сказать: «Я требую от вас понимания», – или: «Ладно, хорошо, давай я сейчас тебе двойку не поставлю, но ты возьми это домой, принесешь через неделю, только порешай, пожалуйста, сам. А ты попробуй сам, я тебя не тороплю». Тогда бы я еще это понял.Такому ребенку нужно объяснять спокойно и не торопить его.

Заинтересовывать надо какими-то вещами, не показывать соревновательность, потому что, если я вижу соревновательность, то мне хочется выиграть автоматически, и тогда я не начинаю думать. Проигрывать я очень не люблю. Когда я занимался бегом, я старался прибежать раньше всех, потому что мне стыдно опаздывать. А когда в математике, я ничего не соображаю, это был ад какой-то. Я уже не стал на этот предмет ходить в определенном возрасте, потому что у меня были двойки.

Вопрос Есенину: «Нужно ли такого ребенка обучать кран прикручивать, доску приколачивать?»

Такого ребенка надо к этому приучать, показывать понемножечку. Это трудно сделать, потому что я сам не знаю, как бы я мог такому ребенку что-то такое показывать.

У меня нет интереса ни к доскам, ни к гайкам, потому что у меня многие вещи вызывают ассоциации: доски, кран ломается, это ассоциации с какими-то плохими условиями жизни, бедностью, возникает какая-то неприятная картинка: бедность, еще что-то.

Математика ассоциировалась с вредной учительницей.

Я не понимал выгоды от чего-то для себя, грубо говоря. Если бы я увидел такого, как я, и что он с этого имеет, умея что-то, то я бы понял, что я точно хочу это уметь, потому что это классно. Если бы я занимался спортом, я был бы реально более симпатичным, более выносливым, меня бы это мотивировало и вызывало какой-то интерес. Ну, не на сто процентов. Но я бы спортом занимался. А так как спорт у меня ассоциировался с армией, где нужно всем строиться, а для чего, почему? Я этого не понимал: «Ну, для чего это надо?» Это же кем-то придумано, не просто взято с потолка. Опять же, ну, почему же так сделано? Я не понимал ничего, я это воспринимал так, будто бы, ну, вот оно есть, это кто-то придумал, просто кому-то хочется, чтобы мы строились, кому-то хочется нами управлять, я не понимал мотивацию. Армия ассоциируется с насилием. Это все приводит к тому, что опять же это не тебе, а кому-то надо, они тебя насилуют, чтобы заниматься этой фигней, а мне-то насилие не нужно. А если бы мне показали, что мне спорт нужен для развития, что в душевую надо идти, чтобы тело было чистым, мне кажется, я перестал бы бояться, у меня бы разорвалась цепочка ассоциаций. Я бы стал любить спорт. Хотя, может быть, это я фантазирую, может это не так. Но спорт ассоциировался бы со здоровым человеком, с красивым телом, что я сам стану когда-то красивее. Это были бы другие ассоциации, это было бы гораздо приятнее.

И с работой тоже самое, пугают ассоциации. Вот, я читаю объявления. Когда я читаю название «торговый представитель», у меня сразу картинка перед глазами, возникают ассоциации с какими-то несчастными людьми, несчастными кассирами, которые там все злые, это очень плохо, видно по ним, что они наркоманы, или они пьют много, вонь. И мне уже туда не хочется.

У меня бывает, что ассоциации могут разрушаться, и когда я приду на место, все мои ассоциации могут оказаться моими домыслами. А познакомившись поближе, я могу увидеть, что работа другой окажется, и к ней приравняются другие ассоциации.

В принципе, я всегда работал. Когда ушел из театрального, сразу пошел работать. Так или иначе, я всегда работал: работал в магазине, Интернет проводил, то есть, у меня нет такого, что я бездельничаю, просто я всегда знаю, что я уйду с работы в очередной раз. Уйду, потому что я смогу терпеть атмосферу только до определенного момента. Если я попаду в хорошую атмосферу, то я буду работать там долго, без проблем. Что тут не работать? Это должно быть офигительное место. Там должна быть жизнь вся, грубо говоря. На работе должна быть атмосфера дома. А конкретно про работу я не могу сказать, кем я хочу работать, это не так страшно. Я понимаю, что у меня не было бы шансов работать аналитиком, или кем-то другим, это я понимаю. Должна быть атмосфера домашняя, у каждого должны быть свои обязанности, чтобы люди между собой с каким-то интересом общались, каждому было бы классно это делать. Такие места есть, я их видел. В магазине, в котором я работал, сложилась такая атмосфера милая. Я шел туда с тухлой рожей, я знал, что я опять без денег, что нужно работать. Я год проработал, и у нас сложилась очень чудесная атмосфера.

А ушел я, потому что у нас было внутреннее воровство, и с нас за это неофициально начальник брал деньги. Начали такие моменты происходить: один мальчик ушел, второй, и атмосфера стала разваливаться реально. Я почувствовал, что что-то надломилось, вот эта семейка стала распадаться, грубо говоря. И в деньгах меня тоже бесило то, что я постоянно жру, и работа была сама по себе неинтересная, много работы с сортировкой товара. Меня раздражало, что 200 рублей каждый день уходит на еду, вечером нельзя добраться домой. Все это как-то накопилось, атмосфера пропала.

И вообще-то я туда пришел, как на более высокооплачиваемую работу, потому что у меня была мотивация: я хотел купить ноутбук и увидел, что в этом магазине хорошо зарабатывают. Я подумал, появились какие-то несвойственные мысли, когда что-то получается, думаешь, что ты еще что-то сможешь. Я подумал, что в такой отрасли я работал, меня точно возьмут, буду двадцатку зарабатывать, куплю себе ноутбук.

Надо постараться не привить ненависть к домашней работе у этого ребенка. Мне кажется, что до определенного возраста, таких детей невозможно этим заинтересовать, потому что может развиться отвращение. К Есенину не всегда можно найти подход, все-таки природно кто-то больше, а кто-то меньше расположен к такой работе. Главное не зародить в нем неправильное отношение к этому, чтобы не появилось отвращение. А если заставлять, то оно может появиться.

Во время уборки у меня сразу ощущения: открывается окно, вот этот ветер неприятный, холодный, воздух свежий, из квартиры сразу начинают теряться ощущения тепла, уюта какого-то, то есть уборка ассоциируется с каким-то таким разрушительным больше свойством, нежели созидательным. Мне было бы легче, если бы мы параллельно телик смотрели, можно попробовать включить музыку. Лучше попробовать ребенка не сосредотачивать на уборке, а параллельно отвлекать на что-нибудь, делая эту уборку. Дать ему в руки, например, пылесос и разговаривать о чем-нибудь параллельно, и помимо этого, напоминать: «Смотри, ну что это… грязь…» Ну, это опять же, если родитель такой улыбчивый. Главное – это атмосфера доброжелательности, ненавязчивости, чтобы было весело. Потом сказать ребенку: «Смотри, какая красота, дышать свободно». Главное ненавязчивость: «Ладно, не делай, ничего страшного, но лучше сделай».

Мне кажется, надо постараться объяснить ему какой результат будет после уборки, что она даст ему. Я туповат на бытовые вещи, я не соображаю иногда, потому что не слышу информации, когда ее говорят. Не надо говорить: «Делай то-то, то-то!» Нужно ходить, показывать, рассказывать какое-то время, просто одновременно показывать и рассказывать, а не давать какую-то инструкцию. Надо прям, подходить и делать, показывать и рассказывать, чтобы он чувствовал пространство.

Мне кажется, надо сказать, что надо делать. Но для ребенка, если он маленький, просто очень трудно придумывать адекватную мотивацию, потому что я помню, что к чистоте я относился небрежно достаточно, мне не казалось, что она дает что-то такое. У меня наступали активные моменты, но они наступали гораздо реже, чем у мамы. Если я что-то хотел, я делал это без проблем, как мне надо: мыл, спрашивал, где там тряпка… Я в определенные моменты понимал, что у меня здесь грязно, и мне это не нравится. Были и счастливые моменты, когда я ощущал себя хозяином своей комнаты, именно, когда сам убирался в своей комнате. А когда мама делала, это все равно какое-то маленькое насилие. Ему обязательно нужна своя комната, своя территория, где он будет хозяином.

Но все родители, они все равно лукавят, всем им хочется быстрого результата, и все они беспокоятся, вдруг он полгода будет сидеть в пыли и в грязноте. Может, он вообще к чистоте не приучен, мало ли что, тогда он может и не начать. Но я помню, что я сразу начинал понимать, и теперь мне понятно, зачем мама делает, почему она хозяйка. Я сразу же брал тряпку, я вроде бы похож на маму, но при этом я тот, кто я есть, я не стал уборщицей от этого, я не стал другим человеком, я тот, кто я есть. Было неприятно роль уборщицы на себя примерять, потому что ты там убираешься, опять же смотришь, как мама с папой это делают, и ты начинаешь себя с ними ассоциировать, но иногда ты не совсем понимаешь, для чего это делается, а этого не хочется, как бы, некоторая потеря себя возникает, как мне кажется.

А когда ты сам понимаешь эту мотивацию в работе, то ты тот, кем ты остался, это классное чувство, когда ты вроде похож, что сделал поступок, который делают другие, но ты тот же самый, ты – это ты. Вот это классное чувство. Я даже не могу передать, это очень необычное чувство. Когда тебя заставляют что-то, хочется примерять роли и делать вот эти заученные движения, и отказываться от своей какой-то части на какое-то время, вот это неприятный момент.

Первый неприятный момент в жизни – некомфортная атмосфера, второй неприятный момент – это когда нельзя быть самим собой на какое-то время (входить в роль, например, уборщицы), не понимая, зачем это делать. Мне кажется, это – неизбежность, и заставить себя что-то сделать очень трудно, если ты не видишь мотивации, для чего это надо сделать.

Вопрос Есенину: «Нужно ли объяснять ребенку, для чего нужно что-то делать?»

Мне кажется, даже если бы мама сказала, для чего… Наоборот, если она будет придумывать, что тебе это надо, а у тебя чувство, что не надо, то у тебя возникнет диссонанс какой-то маленький. А если бы она сказала: «Мне трудно, блин, ну, давай, помоги». Тогда ты понимаешь, что ты ребенок, который помогает, ты не отказываешься от своей личности. Эта понятная роль.

Мне нравится роль ребенка, который помогает, потому что ты тот же самый, тебе не навешивают мотивацию, которой нет. А просто так придумать мотивацию нельзя, это нужно в ребенке покопаться, объяснить конкретно, это очень трудно. Это нужно наблюдать, глядеть, на что он обращает внимание. Вот может стол ему надо вытереть, потому что он ему нужен будет, а картину вытереть – не нужно. Вот, если ты ему скажешь, что картину нужно протереть, он в жизни не обратит внимания на эту картину и поймет, что мама говорит чего-то странное. Этих мыслей нет, просто возникает диссонанс, что это она говорит такое странное. Грубо говоря, мотивацию нельзя придумать, ее придется высчитывать.

У самого ребенка какая-то мотивация есть для уборки, ее нужно только найти.Мотивацией можно сделать, что он хозяин территории. Либо оставить его наедине с этими вещами и потихоньку узнавать его состояния, может он уже становится недоволен, что у него пыль на полке. Узнавать как-то незатейливо, как-то ненавязчиво, с юмором спросить. В принципе, если не получается вычислить, что ему интересно, тогда можно просто попробовать попросить его о помощи и притвориться, что тебе реально эта помощь нужна. «Ты мне поможешь, ты мой друг, я не твоя мать, я не выше тебя, я не твоя назидательница, я – твой друг, а ты – мой друг, мне помоги по-дружески». Вот такое что-то. Я помню, что не хотел считать родителей – родителями. Мне до сих пор нравится, что у нас сложились с ними такие отношения, что я не чувствую их иерархически выше себя, они для меня друзья. И мне кажется, что в нашем случае – это самое нормальное общение. Особенно, если родители сами знают про себя косяки какие-то, лучше не казаться умнее и практичнее, чем есть. Потому что Есенины, они не такие умные, просто будет короткое замыкание. Все равно ребенок видит, когда мать чего-то не умеет, а будет учить тебя, а она все равно это не умеет делать. Это как-то глупо.

К родителям просто есть любовь и любовь. А уважение есть ко всем людям, к родителям оно такое же, как к другим: их уважаешь за те же вещи, за которые ты можешь уважать другого человека.

Я уважаю людей за то, когда кто-то немножко свои минусы умеет обращать в плюсы, то есть, мне нравится, когда свои самолюбивые штуки люди умеют развивать и терпеть. Преодоление какое-то над собой делают. Меняются. Мне трудно самому меняться, поэтому мне нравится, когда меняются другие. Есть такое ощущение, что нужно изменяться, потому что это жизнь доказывает.

Время для меня совершенно понятная вещь. Я его понимаю не линейно, а циклично: время радоваться, время грустить, время терять, время приобретать. И все понятно тут, чувствуешь, понимаешь, когда какой этап заканчивается, какой начинается.

Про себя я помню, что был пунктуальным ребенком. Я сам понимал, когда мне надо было выходить из дома. Опять же мама попалась удачная. Сбивать темп такого ребенка бессмысленно. Если он однажды не опоздает, он не поймет, что такое опоздание. Он слышит, когда надо торопиться, а когда не надо.

Когда он пьет чай, он может думать о сегодняшнем дне, о вчерашнем. Что сегодня он придет, что-то сделает, о каком-то человеке, который ему нравится в классе, о чем угодно. Во времени он не теряется. Он ощущает, например, что пора одеваться, при этом может убыстрить темп. Все это он делает неосознанно, и его не надо никуда торопить. Он все делает как бы на автомате. Маме лучше дать совет: какое-то время за ребенком понаблюдать, посмотреть на практике, как подтверждается, что он куда-то опаздывает, или нет. Если это не подтверждается, то это нормально, не надо дергать ребенка. Даже иногда полезно прислушиваться, если у мамы эта функция слабая. Мне при этом кажется, что все равно, если этому ребенку скажешь: «Поторопись», – он не болезненно воспримет. Он скажет: «Я успею, отстань». Или будет идти, но знать, что он раньше придет. Мне кажется, что не будет катастрофы, если у мамы плохо со временем, и она будет на ребенка давить. Если постоянно будет давить, и это не подтверждается фактами, то какой-то невроз она может развить в ребенке со временем. Он привыкнет торопиться, и это будет неправильно.

Нравоучение, ассоциируется у меня только с совестью, я так понимаю. Я всегда считал, что я прав, что у меня свое понимание, я всегда осуждал взрослых, мне казалось, что многое делают что-то не так.

Отчим на меня любил давить, любил смеяться над некоторыми моими слабостями, что я люблю много спать, не люблю рыбалку, а он был военным. Но он был неплохой мужик, мне его сила некоторая нравилась, и у меня было такое, что когда мы с ним не ругались, я был рад, что я с ним, я чувствовал какую-то мужскую защиту. Мужчина рядом был мне важен очень, мне нравилось. Он сделал правильную вещь, он смог меня оторвать от бабушки, и из комфортной ситуации он меня выбил, я стал лучше, я так вышел в люди. Но я ему говорил вещи очень серьезные, как взрослому (я разговаривал с ним наравне, как взрослый взрослому), по типу того, что ты чужой здесь, и если что…, ты забыл, не надо здесь свои правила устанавливать. То есть, я себя чувствовал королем, который может разрешать ему жить здесь, а может не разрешить. У меня была обида на маму, как же ты можешь ничего не понимать, ничего не видеть, взрослая женщина, а тупая.

Как мне кажется сейчас, как подтвердилось, я видел суть происходящего, и все как бы закончилась никак. Она была не права, и в отношении ко мне она тоже была не права.

Но я не всегда вижу суть некоторых событий, чаще только в общем. Это мне всегда только кажется, что вижу, а на самом деле я вижу извращенно некоторые вещи, потому что я не знаю иногда факты, или иногда просто узнаю и забываю их. А потом оказывается, что у меня очень поверхностное было мнение.

У меня постоянно идет анализ своего душевного состояния, своего жизненного пути. Это происходит, как диалог. Анализируются в основном контрасты, то есть тогда что-то было – сейчас этого нет, жизнь изменилась к лучшему – к худшему. Но при всем этом есть понимание того, что это очень условное: лучше – хуже. Может быть, из этого худшего выйдет потом лучшее.

Жизнь я делю на детство и не детство. В детстве я жил совсем в другом мире, чем сейчас, потому что я казался себе волевым человеком, очень целеустремленным. Мне вообще-то кажется, что таким я и был, потому что я любил кино, занимался фильмами. Я очень активно все это делал, у меня была мечта снять кино. Я этой мечты достиг к десятому классу. То есть, у меня к одиннадцатому классу была иллюзия того, что я все могу. У меня была, реально, уверенность в своих силах.

Потом я пошел в училище театральное на актерское, мне резко там стало плохо. Я ощутил, что я не все могу. Я даже стал отрицать, что я все могу. У меня резко сменилось все, я стал считать, что я никогда ничего не мог. Хотя, это глупость, сейчас я это понимаю, потому что в школе я делал то-то, то-то и проявлял то-то, то-то. Потом мне пришлось восстанавливать эту логику. А на некоторое время, у меня создалась иллюзия, у меня отключилась мысль, что я смогу, я стал думать, что я ничего не могу.

Я задавал себе вопрос – почему так? Была куча ответов, теории были.

В школе, как мне казалось, я был волевым человеком, но при этом я сейчас понимаю, что я не делал то, что нужно делать по урокам. Как я могу себя назвать волевым? Я делал просто то, что я умел, что мне хотелось.

В детстве у меня был тыл, но тогда я не знал, что у меня есть тыл. Я не осознавал то, что я живу в нормальных условиях. И я не понимал того, что во всем, чего я добивался, мне помогала школа. Я этого не понимал, я считал, что это мои заслуги.

У меня даже в театральный сразу получилось поступить. Там не было тыла, но я сразу решил, что все равно имею право тут делать то-то, то-то, то-то. Я сразу стал старостой класса, и все равно я не скажу, что у меня быстро появилась неуверенность в себе. Она у меня появилась вместе с усталостью, я просто стал уставать физически и морально, по-всякому. У меня появилась такое же, как с математикой. Мне было трудно учиться многим вещам, но при этом расслабиться, дать себе слабину и показать, что я не лидер, а просто обыкновенный человек, который пришел учиться, который чего-то не знает, мне было трудно. Я видимо это не сделал в определенный момент. Я поставил себе роль, что я – лидер, в школе был лидером, значит, и тут буду лидером. Со мной начали снимать, я стал со взрослыми общаться по-деловому. А основной стороной – уроками, я не занимался, потому что мне сложна была акробатика, у меня ничего не получалось в ней, и многие вещи мне трудно было делать, которые касались непосредственно специальности. Где-то было легко, а где-то трудно очень. И я не работал над ними, потому что, чтобы поработать над ними, мне бы пришлось расслабиться и отпустить функции управленца, а я считал, что функции управленца для меня очень важны.

В училище специальности нужно было учиться помимо того, что я был староста. И если бы я понял и притормозил пораньше, то какое-то время уделил бы на то, чтобы подумать: хочется ли мне учиться на актерском, хочется ли мне овладевать теми вещами, которые там учили. Может быть, я решил бы, что мне хочется, и стал бы не таким активным управленцем, а расслабился и забыл бы о своих лидерских каких-то непонятных иллюзиях, а просто сосредоточился бы на том, что я чему-то учусь, то у меня бы что-то получилось, но я этого не успел.

Я проучился три месяца и к Новому году был «выжат», психоз, мне просто нужно было бежать оттуда. Все, не идти туда, прогуливать. Я знал уже точно, что я хочу оттуда уйти. Мне кажется, это потому, что я делал два дела одновременно, я хотел казаться лидером, и мне нужно было учиться. Но опять же, я себя могу оправдать, потому что я знал подсознательно, что у меня не будет образования. Когда я представлял себе в детстве будущее, я никогда себя не представлял в университете, в училище тем более. Вот я в училище пошел, потому что у меня был страх идти в армию. А в принципе, если бы этого страха не было, я бы не пошел в училище.

Я именно такой, и в этом моя особенность: я из какого-то места (ситуация, возможность, человек) – что важно для себя вытяну, и ладно.

У многих детей из хороших семей не бывает забот до определенного времени, они живут в идеальном мире. Таким детям либо нужно иметь возможность продолжать жить в мире среди своих (с поддержкой родителей, чем-то еще), либо выходить в другой мир, где можно самому все делать. Понятно, что самому что-то делать у меня была нулевая база, потому что «через не хочу», я не учился преодолевать препятствия, потому что у меня были свои мечты, свои фантазии, которые реализовывались. Естественно, если у тебя есть возможность делать то, что ты хочешь, зачем тебе делать то, где нужно преодолевать себя. Естественно выберешь путь, где ты реализуешь себя в полной силе – это когда я снимал кино. Там были свои преодоления, снимать фильм было очень трудно. Но мне было интересно, и я этого хотел.

Сейчас я понимаю, что человеку, во-первых, важен кругозор, иначе ты можешь элементарно не знать, где тебя ждет успех. В детстве я думал, что есть кино, и ничего больше нет: ни спорта, ни политики, ни медицины, нет вообще ничего другого.

Ребенку «горизонты» нужно открывать обязательно, я даже не знаю какими способами, потому что, опять же, это трудно. Ты из всего мира выбираешь только интересное тебе. Где-то попал, увидел, там и живешь, ты там и засел. А в чем его таланты – это опять же открытый вопрос. Может ребенку только это интересно, и ты не научишь его другим вещам.

Я стал обращать внимание на другой мир, когда разрушились уже безопасные стены. Когда пришлось выживать, я уже стал думать: «Да, есть много других профессий и вещей». Держать ребенка под колпаком, очень опасно, его нужно рано учить выживать в какой-то степени. Родителям делать это трудно.

Я мечтал о том, чего мне хотелось.Например, карты Таро очень долгое время хотелось. Я себя представлял с ними… Я перематывал в фильмах кадры, какие-то сцены, где люди эти карты раскладывают, и у меня была, прям, привязка к этому, не просто мечта. Но тогда карт Таро не было нигде, именно тех, которых я хотел. Я стал их рисовать какое-то время даже, но не получалось нормально это сделать, мне этой информации не откуда было взять. Перед глазами, визуально, я пытался ощутить, как я работаю с картами. Я ощущал. Я ходил по комнате и как-то разыгрывал, мне кажется, что я садился за стол и делал какие-то такие штуки, то есть полностью, не просто визуально, а все.

Одно время я увлекся магией, даже черной магией, мне казалось это интересным. Я покупал какие-то книжки… Я чувствовал, что я тоже как-то этим могу владеть. Мне всегда казалось, что это раз плюнуть. Думаю, куплю книг, выучу, буду магом. Но когда я купил, посмотрел, что там какие-то заговоры, молитвы, а я-то думал, что какие-то более эффектные штуки. Я прочитал, сразу все сделал, но, конечно, у меня ничего не получилось.

Потом я картами Таро увлекался, мне так понравились все образы эти у карт Таро, и с двенадцати лет я стал покупать колоды, когда у нас этот рынок открылся. Мне просто нравилось владение этим. Потом, когда я начал углубляться, тогда мне опять становилось очень занудно.

Потом я захотел себе, из таких магических штук, доску Луидже. Я увидел в одном фильме, мне она очень понравилась, красивой такой показалась, таинственной. Ее я пытался сделать реально, я ее делал из подручных средств. Мне бабушка купила шкатулку музыкальную, я из нее выдрал сердечко. Я это сердечко взял, приделал к нему ролик. Я какое-то время поигрался и забросил его.

Часто у меня были мечты, как цель – обладать какими-то вещами. Я пытался выпросить у папы DVD-плеер, но тогда они были очень дорогими. Через год они подешевели, я смог его купить, мне папа дал какую-то сумму, бабушка дала.

Потом караоке мне захотелось. Приступы вещей у меня были, я на них сосредотачивал функции какие-то, с помощью них реализовывать себя. Караоке мне хотелось, потому что реально хотелось петь, у меня к пению проснулся интерес, мне очень хотелось петь. Я караоке добился тоже, а потом оказалось, что он мне не очень нужен.

Последние время я копил деньги, чтобы купить 3D-камеру, я хочу этим заниматься и на этом зарабатывать деньги, и поэтому я про это много читаю.

Недавно я прочитал про такую штуку – шлем. В нем на один глаз подается одно изображение, а на другой – другое изображение. Это имитация глаз человека, мы видим двумя глазами разное изображение, и это такое вот подражание. Я когда прочитал про этот шлем немножко, и когда на него посмотрел, он у меня стал ассоциироваться с местом на Автозаводе, где магазин Перекресток, там есть такой большой торговый центр. У меня засело именно это место. Почему засело, я не знаю. Возможно, я работаю сейчас на Автозаводе, в Ленинском районе, и все эти картинки остались перед глазами, потому что я очень быстро пространство схватываю, помню где, что есть визуально именно, но почему конкретно именно это возникло, никаких логических объяснений этому нет.

Я был впечатлительным, я мог проигрывать сцены, которые видел сегодня, с кем разговаривал. Часто люди и ситуации у меня ассоциируются с местом. Например, я читаю перевод песни Мадонны, и на определенной фразе я представил себе улицу Белинского, где она пересекает улицу Ванеева. Я представил себе это место, сверху, сбоку. Вот и все, просто ко мне привязывается ассоциация визуальная. Примеров, правда, очень много. Это очень часто происходит. Эта не атмосфера, просто визуально возникает картинка, я там не нахожусь.

Картинка не сразу уходит, остается какое-то время. У меня многие вещи так. Многие ассоциации у меня так и скреплены.

Я человека воспринимаю визуально. Сначала на меня большое влияние оказывает лицо, если фигура, то небольшое влияние играет, фигура может быть разной. Если фигура мне нравится, но что-то с лицом не так… Мне нравятся наполеоновские лица, такие классические. В людях мне очень симпатизирует сила, такая с достоинством. То есть, это сила параллельна с каким-то великодушием. И при этом я таких людей представляю, что они ленивые достаточно в некоторых вопросах, и они на себя не берут много.

Есть люди сильные, волевые, но они сильные как будто бы во всем, это не так интересно. А вот такие люди, которые знают себе цену: ради чего-то будут поднимать задницу, ради чего-то не будут. А те, которые просто работают – им нравится работать, это совсем другое. Они тоже волевые, но они как бы во всем волевые, какая-то холодная воля, автоматическая воля. А у этих, как кровь кипит. Какое-то тепло вот от этих людей для меня идет, теплота исходит какая-то, влажность приятная. Вот, такие мне нравятся люди. Мама у меня, у нее тоже какие-то царские манеры. Она жила бы сама по себе в каком-нибудь роскошном дворце. Вот, такое в людях мне нравится. Я их очень четко выделяю сразу по лицам – тут воля, благородство. Мне, в принципе, разные лица нравятся. Но некоторых людей я опасаюсь – это закрытые люди.

Из детства я помню, что я точно не любил распорядки дня, потому что, когда мы отдыхали в санаториях, когда я смотрел режим дня, сразу становилось нехорошо. Там все по времени расписано. Мне кажется, что это не должно быть расписано. А если расписано, то не жестко, не по времени, а просто сегодня надо сделать то-то, то-то, то-то. А когда ты будешь делать, это уже твои проблемы. Вот это по моему, так мне хорошо.

Мне надо иногда напоминать, что нужно куда-то идти или сделать что-то.Напоминать можно. Я не злился, когда мне напоминали, наоборот, мило, что вы тоже участвуете в моих делах, это хорошо.

В детстве меня было трудно накормить, в связи с этим, ничего не могли сделать. Точно не надо, чтобы это было режимом. Не надо ребенку, когда он есть, говорить, что от этого кость развивается, а от этого – печень. Нехорошие ассоциации возникают сразу: медицина, доктора.

Раньше мне вообще казалось, что все здоровые, что не может быть нездоровых людей – это глупость. Мне казалось, если человек болеет, то силой воли болезнь можно легко победить, казалось, что болезнь – это фигня.

Когда заболеет такой ребенок, нельзя ему внушать, что у него, например, кашель – нужно лечить. Не надо этого делать. Я помню, когда отравился арбузом, было очень страшно, я подумал: а как организм это восстановит? Что сейчас можно сделать, чтобы я поправился, мне реально показалось в этой ситуации, что это навсегда. Я помню, что постоянно спрашивал: «Баб, у меня пройдет это?» Бабушка: «Ну, конечно, пройдет, Господи». Ладно, я расслабился. Не надо говорить, что болеешь, и так понятно, что болеешь.

Когда мы пошли удалять зубы, мне помогла такая ситуация: мы пошли вместе с троюродной сестрой. В детстве я очень любил, когда она к нам в гости приходила, нам было весело, мы смотрели фильмы, я ее обожал. Я до сих пор помню, как ее ждал. Эти часы я смаковал, если сегодня я с ней побуду, а вдруг она еще заночует. Когда она ночевала, это для меня вообще счастье было. Атмосфера была радостная. Мне эти часы казались бесконечными. Мне хотелось их растянуть. И вот, однажды, мы с бабушкой ходили зубы удалять. Мне с бабушкой было легко ходить зубы удалять, если бы я с мамой поперся, то это была бы катастрофа. С бабашкой не так страшно было ходить, но когда мы пошли и с бабушкой, и с сестрой, мне все показалось ерундой. То есть, мне было больно, но для меня вся атмосфера не была больницей. Я знал, что вечером мы пойдем с Катей смотреть фильм. Важна атмосфера. А если знать, что после этого что-то будет хорошее, то это вообще не страшно, можно пережить, это даже какой-то интерес возникает некий, в этом есть какой-то перчик такой. Можно ребенку предложить: «Знаешь, мы завтра с тобой в зубнушку пойдем, а потом ты реши, куда мы еще пойдем». Важно, чтобы он понял, что потом жизнь точно продолжится.

У меня точно воображение есть про жизнь, что я умирал много раз, это не физическая смерть. А умирают возможности ситуации, внутренние возможности какие-то умирают. Ты реально это чувствуешь.

В детстве я думал о себе какие-то вещи. Потом реально пришлось отказаться от многих иллюзий, грубо говоря. Во-первых, я был более веселый в детстве, сейчас очень закомплексованный. Умер как бы тот человек, который был в детстве.

Умер мир, потому что мы жили в одной квартире, нам потом нужно было переехать в другую. И мы переезжали очень много с мамой, потому что большую квартиру она не смогла содержать. Она переехала сначала к подруге, потом купили другую квартиру, то есть я постоянно переезжал, и это для меня было маленькой смертью, это реально ощущалось, как смерть мира, определенных правил, устроенности, определенных запахов, к которым ты привык, к людям, которым ты привык вокруг, к атмосфере. Все это умерло.

Потом рождается новый мир. Иногда, был счастливый момент, когда один мир родился быстрее, чем умер другой. Когда вот мне с бабушкой было еще интересно общаться, это было в тринадцать лет, я помню, что у меня возник интерес общаться с мамой, папой, с этими не такими старыми людьми, ближе к моему возрасту, более современными, и интерес общаться со сверстниками. То есть, родился еще один вариант, и тот мир не так болезненно умер, просто ушел и навсегда остался где-то в памяти. Не в памяти, а даже в мозгу, он не умер для меня, этот мир до сих пор есть. Но некоторые миры умирали, прям, очень жестко. Например, школа умерла, прям, жестко.

Конкретно про себя говорю, обидчивость у меня присутствует, но при этом присутствует мозг, который тут же ее раскрывает, расщепляет, как бы отрицать начинает, потому что реально чаще всего обижаться не на что. Обидчивость за счет субъективности обычно бывает, не все люди знают, что этим меня можно обидеть, а в принципе, можно обидеться на всякую ерунду. На какую-нибудь грубую шутку можно обидеться.

Вот, когда мы с Маринкой, с подругой ходили, она меня долгое время бесила. Я ей говорю, почему она меня бесит, и она говорит, почему я ее бешу. Но когда она начинает приколами что-то спрашивать, я тоже приколами отвечаю, потому что понимаю, для нее мои дела смешными кажутся. Но если дальше она начнет шутить, углубляться в это, меня это немножко начнет бесить. Но я привык не исподтишка делать, я постараюсь сказать ей какую-нибудь гадость на ходу, я попытаюсь вспомнить что-нибудь для нее больное и попытаюсь ей ответить этим. Я как раз не склонен, типа замалчивать, мне не нравится, но минус в том, что у меня не получается: говорю, а потом только через десять минут приходит соображение, что можно было сказать так, чтобы она поняла, что сделала мне неприятно. А на тот момент ко мне не приходит умных мыслей, чем можно ее уколоть, я так интуитивно что-то ей говорю, но оно бывает не логично.

Для меня очень важно, когда я прослеживаю головой свои действия.

Я переживаю: «Так я думаю или не так? Прав я или не прав?»

Меня вообще слабости бесят. На практике, все равно, я как бы не стал умнее в бытовых вопросах. У меня был момент, когда я начал думать: «Так, я непрактичный, и так далее, я буду с этим бороться, я буду другим, буду делать только так». Я пытался чисто мозгом жить. У меня гораздо лучше получается наобум половину вещей делать интуитивно.

До сих пор меня раздражают унылые люди. Некоторые говорят о своих мечтах: «Когда-нибудь я там сделаю…» Меня, прям, начинает тошнить. Это у меня самого, прям, больная вещь. Потому что, о чем мечтаю, я часто не сделаю, и когда другие начинают говорить, они в моих глазах становятся бессильными. Я не знаю дальше, будут они делать, или нет. Я, просто, вижу в них себя и думаю: «Ни фига ты не сделаешь, только болтаешь тут, сделал бы уже давно».

Для детей важен уют в доме. Я помню, бабушка жила в простой квартире, очень неухоженной, а мама жила в офигенной квартире. И мне бабушкина квартира, все равно, больше нравилась. Она мне нравилась, потому что у меня была возможность делать там, что хочу, порядок свой наводить. А мама любила свой порядок наводить. Мне мамина квартира очень холодной казалась, хотя потом, когда полюбил с мамой жить, мне в ее квартире стало уютно. Для детей важна не роскошь, а удобство. Нужно, чтобы было ровно столько, сколько надо, без излишеств. Я любил, когда было многофункционально: удобный стол, он не должен быть какой-то красивый. Какая-то универсальность должна быть во всем. Деньги тоже важны, и все люди, которые умеют что-то делать, тоже важны.

Мне кажется, родителям нужно быть очень умными и дальновидными, давая оценку людям при детях. Когда мне мама говорила про папаню, я, скорее всего, встал бы на его защиту, и сказал, что ты не права, ничего не понимаешь, но так как я с ним мало общался, я стал считать его таким, каким считает она. Был такой момент, что я перенял ее точку зрения. Если хочется, чтобы ребенок вырос адекватным, тосудить человека при ребенке не надо, потому что у меня, например, очень быстро связывается плохое – хорошее. Быстро на кого-то можешь разозлиться, посчитать его самым последним ублюдком, заслуживающим каких-то ужасных вещей. Либо так же быстро можешь посчитать его за хорошего человека, соответственно, он заслуживает самого хорошего. Вообще, по отношению к людям, очень есть такие жесткие крайности в оценках, а нюансы я чувствую слабо. То есть, услышал какую-то штуку про человека, и начинаешь верить.

Сейчас я расскажу про крайности, почему это опасно. Вопрос – откуда ты это услышал. Если это звучит убедительно, то в это можно поверить. Если мать говорит и часто говорит, но я не задумывался тогда, что она говорит глупости, потому что она взрослая вроде, наверное, она права в каких-то вопросах. Она не специально говорила, просто иногда у нее вылетало – ублюдок, и я правда стал считать отца таким, что он безнадежный человек, грубо говоря. Поэтому мне кажется, что нельзя давать необдуманную информацию на эмоциях, потому что, скорее всего, он ее воспримет и будет человека таким считать, если, особенно, близкий человек скажет, например, мать. Если он сам это проверил, то возможно, что не поверит, потому что свое чувство все равно чище и оно понятнее, потому что, сколько бы мама не говорила, какой дядя Гоша умный, я знал, что она ошибается. И так же, сколько бы она про бабушку не говорила, я знал, что это не так. А если ты не знаешь человека, тебя очень легко сбить с толку, особенно, если это что-то такое волнующее, что-то вообще выходит за рамки какие-то. Первые чувства очень яркие, поэтому, если ребенку такое сказать, а в детстве он соображает не очень на такие конкретные штуки, скорее всего он не сможет оценить человека, плохой, или хороший, он не сможет сопоставить, тогда он возьмет, скорее всего, чужую точку зрения. Родителям надо не давать своих оценок людям.

Лучше ребенку говорить о тех вещах, которые он не поймет про людей, говорить,какие-нибудь факты, потому что рано или поздно у него включится своя соображалка, и мозг начнет работать. Если он будет постоянно брать эмоции мамы в оценках людей, он успокоится и решит для себя, что да, такие люди или такие. А если мама не даст ему этой конфетки, которую он хочет съесть, в виде вот этих эмоций сочных,хорошести или плохости, может от недоедания эмоционального в будущем, как-то появится этот вопрос недосказанный, и он его сам начнет развивать. У него не будет четкого знания, какие люди на самом деле, потому что его видение – это все равно ошибки, он видит, что это ошибочно, это только на эмоциях. Может быть вот эта пустота, она начнет в нем этот вопросик ковырять, он сам будет делать выводы со временем, может у него мозг разовьется быстрее, если мама не будет говорить: «Вот, она поступила так-то». Пусть ребенок думает сам.

С таким ребенком надо общаться, надо узнавать, что у ребенка в голове, о чем он думает. Скорее всего, он расскажет, если интересоваться. Я любил внимание, я любил в детстве маме рассказывать. Рассказывал с удовольствием, даже если не спрашивала, я любил делиться именно эмоциями и суждениями своими – это незакрытый мир. Это легко узнать, если ты захочешь. Если явно видишь, какую-то неправильность в мыслях ребенка, то есть какую-то глупость, ребенок не понял что-то и делает выводы, надо скорректировать.

Мне иногда мама говорила грубо, у меня первое время был стыд, что действительно глупость мог какую-нибудь ляпнуть. И потом, когда я этот стыд переживал, я не скажу, что мне было больно, это было стыдно, неуютно, что она раскрыла меня, как-то нехорошо совсем – я в чем-то не разбирался. Может, я про эту ситуацию не знал вообще, а думал, что знал, а она вот мне сказала, что я не разбираюсь в чем-то. В принципе, я не думаю, что надо всегда жалеть ребенка и не давать ему подробных, ясных объяснений. В любом случае, ребенок испугается, как бы ты ему не сказала. Даже, если ты ему аккуратно скажешь, но от того, что он был уверен в своей правоте, и вдруг это не так, ему все равно станет некомфортно. Но эта хорошая некомфортность. Если ребенок глупость какую-нибудь придумал, то надо объяснить, что это глупость. Но если ты накричишь, то ребенок будет считать, что мама сама дура. Если родитель не согласен с ребенком, то нужно просто спокойно спросить: «С чего ты это взял?» Тут он почувствует, такое маленькое: «Может, я ничего не понимаю?» Хотя он до этого был уверен, что искренне понимает эту ситуацию, но это все строилось не на уровне логики, а на уровне эмоций, а они могли обмануть, допустим.

В объяснении надо использовать факты. Но надо быть готовым к тому, что, скорее всего, он обработает их не сразу. В первый момент, все, что у него будет – это разочарование, что не получилось нам с тобой обсудить, какая она плохая, потому что ты говоришь, что она хорошая, а я думаю, что она плохая, и по ходу я мог ошибаться. Скорее всего, он сразу этот эмоциональный фон почует, что она не права. Потом, спустя какое-то время, он сообразит, по какой причине она не права. Хочу сказать, что потом еще придется повторить, потому что ребенок может забыть факты, запомнится только то, что он не согласен с человеком. Или бывает, что говорили непонятно. Потом, если хорошие отношения с родителями, он подойдет и спросит, так невзначай, как будто это его не волнует, как будто это его не расстроило, что мама с ним не согласна, потому что ему будет любопытно, что же это такое было. Мне кажется, что родители должны быть друзья, не мать и отец, а друг и подруга. Такой ребенок чувствует себя наравне со взрослыми людьми, даже если он тупой и маленький. Ему неприятно чувствовать, что кто-то умнее и взрослее. Лучше стараться быть на его уровне. Самое главное со стороны взрослых – это просто дружить, обязательно откровенно. Лучше рассказывать, если даже нехорошую информацию какую-то спрашивает ребенок. Мне много было интересно вещей, в том числе и про секс, мне хотелось реально поговорить со взрослыми. Лучше рассказывать про все вещи, но без эмоциональных оценок, а логически выстроено, просто и понятно. Вот хочет он слышать информацию, которую он все равно не поймет, пусть услышит, возможно, это стимулирует его любопытство, возможно, мозг будет более работающим, заставит думать. У него действительно будет мотивация думать, все равно мозг будет что-то делать. Поэтому надо рассказывать, учитывая то, что половину всего, наверняка, забудет. Если ужасная информация, она может его первое время травмировать, а потом он ее примет, обработает, найдет оправдание.

Таким людям надо говорить о несовершенствах мира. Нельзя их растить с ощущением, что все правильно. Надо им давать общую картину, надо понимать, что, если они сами не способны за себя постоять, им надо знать, что есть другие, которые способны постоять за них. А они им что-то другое могут дать в ответ. Нужна объективная картина, про все подробно. Надо знать объективную ситуацию, как устроен мир.

Ребенку важно сказать, что смерть – это страшно для людей, а выздоровление или жизнь – более приятные вещи. Можно же понять, что преступность более страшно для людей, чем что-то другое.

Есенина точно все это интересует, и хорошие и плохие вещи нравятся, потому что от хороших, он очень воодушевляется, ему кажется, что все просто, все легко, он начинает свои возможности видеть какие-то, он считает, что они тоже безграничны. И отрицательная информация дает много пользы, надо говорить об опасностях мира.

В целом мне кажется, что в жизни все нормально – жить можно. Но все равно, раз в неделю случаются такие штуки, когда мне кажется, что мир – очень ужасное место, вообще безысходное.

Есенина пугает несоответствие своих каких-то моральных к себе взысканий и требований жизни. Это немножко с религией связано, потому что хочется жить, как ты хочешь, хочется совершать ошибки, хочется делать вещи, которые опять же считаются смертными грехами, хочется быть свободным, но не хочется умирать, не хочется, чтобы это оказалось бессмысленной и бесполезной тратой времени. А маленькая сила над собой, преодоление себя, тебя бы спасло, допустим, от чего-то в конце.

Он очень боится физической расправы, ненавидит любое физическое насилие. У нас было такое с папой, что он меня избил и сломал мне челюсть, настолько мне не понравилась эта ситуация. Нас было трое, была еще моя подруга, и у нас было дело определенное, мы снимали фильм. Когда он меня ударил, у меня еще минут пять было ясное сознание, мне настолько не хотелось поддаваться этой ситуации, меня бесило – какое он имеет право на это. Он меня ударил, и мне стало от этого нехорошо, плохо, но я сделал вид, попытался сохранить спокойствие, у меня дрожали руки, и я продолжал делать то, на чем мы остановились. Потом, через пять минут, у меня резко произошел какой-то щелчок, и я все забыл, где я нахожусь. Я до сих пор помню такое ощущение, что я забыл резко, где я нахожусь. После этого щелчка, у меня все заново начало вспоминаться, и вспомнилось, что происходило за предыдущие десять минут. Но пять минут я вел себя, как будто ничего не случилось, это было очень отвратительно. Я ненавижу, я очень боюсь физических увечий, вообще любых.

Есенину не нравится вопрос совести, я его больше всего боюсь. Про совесть – это две вещи. Первая – физическая. Кстати, если это возможно, нужно укреплять физически тело ребенку, есть методики самозащиты, именно психической самозащиты, чтобы не бояться агрессии врага. Опять же, в бокс его не поведешь, ничего не выйдет. Ему самозащиту нужно закладывать на уровне психики, чтобы он не боялся дать сдачи. Или еще есть ситуация, начнешь драться, убьешь человека и потом сам же сядешь в тюрьму, вот есть такие штуки. Кажется, если будет драка, не страшно убить человека, вот такой момент происходит. Если будет такой момент, то ты все равно должен выжить, если на тебя враг наступает, ты не должен умирать по глупой причине, потому что ему что-то вздумалось, пусть это будут его проблемы. То есть, если других выходов нет, он может заслуживать даже смерти, но потом ты же за это будешь отвечать. Вот такие ситуации, они отвратительны.

Про совесть, это основная проблема, потому что все взвешивается: правильно ты поступил или неправильно. Свои поступки и желания все равно оправдываются. Если поступаешь неправильно, совесть начинает, что-то делать с тобой, это как будто маленькая смерть. Сразу кажется, что ты потеряешь часть себя, если позволишь себе что-то сделать, если это какой-то плохой путь.

Мне кажется, что в жизни я сделал много таких шагов, которые должны были сделать меня уже далеким от себя. Мне кажется, что я далек от того, кем я был когда-то. Может быть, я действительно позволял себе эту смерть, но когда ты уже заново рождаешься, грубо говоря, ты уже забываешь о том, кем ты был, и тебе не жалко это существо. Всегда боязнь себя потерять из-за сделок с совестью. Невозможность этих сделок – есть определенный стандарт какой-то для тебя, который нарушать ты не можешь. Точнее можешь, но ты должен быть готов к тому, что ты изменишься, и будешь жить при других условиях, при других обстоятельствах.

Есенин боится уйти вниз. Но жизнь – это выживание. Всегда жизнь была сложной, всегда были войны, революции, человек должен выживать, ему больше ничего не остается и приходится, иногда, отказываться от своих желаний быть лучше, правильнее, приходится нарушать и какие-то правила. У меня стоит такая штука, как выживание, она важна, пока ты живешь физически, надо выживать. Но если выживаешь, то приходится идти на сделки с совестью. Идти на компромиссы. Понятно, что лучше для человека, выживать, теряя себя в каких-то нехороших ситуациях, которые обязательно будут в жизни. Если оставаться хорошим, то, как тогда выжить?

Мне надо быть хорошим всегда. Быть хорошим – это основной вопрос. И поэтому мне христианская религия очень страшна. Она отнимает шанс у всего, в принципе. Это же конец жизни означает для меня. То есть, если вдуматься во все это, то она не дает выбора, либо смерть твоя духовная, либо жизнь, но жизнь настолько ужасная, в ней нужно от всего отказываться. Если начинаешь задумываться, анализировать свои поступки, тебе многое начинает казаться грехом. Человек так устроен, что начинает скрывать свои желания: ты этого хочешь, того хочешь. Начинаешь считать, что это слабость, которую можно приравнять к какому-то греху.

Ты видишь этих людей, они нарушают все заветы, им приходится выживать и идти на сделки с религией, и со всеми этими стандартами, чтобы выжить. Есть люди, у которых нет этих законов, ты видишь, что они нормально живут, что они счастливы, они строят что-то свое. Это не злые люди, они неплохие, многие из них созидательные, хотя это им вообще до лампочки. Так какого фига совесть предъявляет непонятные претензии, не жизнеспособные, грубо говоря. Вот, эта основное, что меня очень бесит.

Я все равно выбираю жить пофигистом, потому что мне не хочется быть монахом, мне не хочется быть одному. Пусть это будут люди греховные, даже если этот мир обречен на неудачу, пусть, лучше я умру с этими существами.

Я допускаю, что, может быть, мир действительно задумывался, как какой-то хороший, а потом он пошел по накатанной и сейчас он идет по накатанной, но у меня нет другого выбора, я здесь родился, что ж мне теперь это место покидать, и у меня нет доказательств, что есть что-то другое.

Если ты не прошел через трудности и не понял многое, то стать лучше невозможно. Просто читая и думая, что ты станешь лучше – это не даст результата.

Я сейчас стал более грубым к людям, раньше я был более жалостливым, мне всех было жалко. Сейчас ты просишь помощи, тебе помогают, хочешь, чтобы тебе помогли – проси помощи. А раньше мне казалось, что человеку в любом случае нужно помочь, просит или не просит, просто нужно помочь, а сейчас появились более жесткие штуки.

Но, с другой стороны, я допускаю, что когда пройду определенный круг и стану более благородным, я свои какие-то силы обрету в себе, нормальные, когда я стану сам в себе уверен, то может быть у меня будет такая роскошь, как помощь другим, грубо говоря. А сейчас я не могу себе это позволить, потому что я сам слаб во многих вещах.

Есенина надо оберегать от религиозных всяких штук, пока они не совсем понимают, что это такое. Я любил эти штуки, пока мне нравилась визуальная сторона, на мое подсознание и на мой мозг действуют красивые иконы, если особенно ты любишь красоту. Но, не дай Бог, родиться именно в семье фанатиков, Есенин вырастет несчастным человеком, мне кажется, потому что конкретно ему очень легко это в голову вбить. Нелогичные вещи, которые считаются много лет правдой, и у них есть доказательство, что это правильно – Есенину в это легко поверить. Он может быть фанатиком. Фанатиком могут стать люди, у которых работают только эмоции, если их кормить одними эмоциями. Должны быть люди с мозгами рядом. Это очень важно.

(С) http://socionikann.ru